Леня Соловей посоветовал своей хозяйке:
— От греха подальше уехали бы, Надежда Степановна, в родную Александровку… Проведали бы матыньку. Скучает, поди.
Она ему в ответ:
— Зелен ты, кобзарюшка, как озимка в листопаде! Что ты знаешь про любовь? Налили в душу жидкого золота! Не остудишь! Не могу я без моего Чухлая, застил он собою весь белый свет. Милее его только тот, которого ношу под сердцем. Уйду я — Чухлай порастет шерстью, как дикий кот, вконец осатанеет. Он же видит: из всей его затеи вышел пшик, а покориться судьбе не желает — заела молодца гордость. И лютует, готов из каждого выпустить кровушку, да я при таком деле вишу у него на руках. А отлучусь — что будет?
Посоветовавшись с опытным чекистом, Леня Соловей выбрал момент и завел с Надеждой разговор на деликатную тему:
— Надежда Степановна, коль вы уж так умираете за батькой, то подойдите к нему с тылу.
— Что-то я тебя, кобзарюшка, не разумею, — насторожилась Надежда.
— Ежели Филипп Андреевич не могут расстаться с отрядом, то сделайте так, чтобы отряд расстался с ним. А одному-одинешеньку куда податься? К вам.
Надежда удивленно глянула на него. Поманила к себе. А когда он подошел, крепко сжала в локтях его Руки и потребовала:
— В очи мне дивись, да не отвертайся!
Он стоял не шелохнувшись. В тот момент решалась судьба и его, и Кряжа, может быть, даже судьба кровавой войны, все еще гулявшей по округе.
— Эх, кобзарь-жаворонок, — проговорила Надежда, — давно ты у меня за свою доброту на подозрении. У нас здесь как? Попал человеком, а немного погодя, глядишь, озверел. А вот тебя наша жизнь, как вода круглый камень — только круглее делает. Смотрю на твои голубые глазенки и дивуюсь, какие они лучистые, ну хоть бы трошечки замутил их страх! Словно майская росиночка, будто ты про людскую жизнь знаешь радужную тайну. А ну как я доложу Филиппу Андреевичу про нашу беседу? Припоминаю, сколько ты в бою в чоновцев ни стрелял, не то что убитым, никто раненым не упал. А Чухлай говорил: «Чекист к нам затесался…»
Леня Соловей тряхнул золотистым, словно ячменная солома по осени, чубом, возразил:
— Не доложите, Надежда Степановна!
— Это по какой такой причине? — удивилась та.
— Да по той простой: меня корили добротою, а куда дели свою? Ее же у вас пуда на два больше! Упрятали на дно сердца, а она потянулась к солнышку, дала побеги: хочется вам, и плачь тут слезами солеными, хочется приложить малое дите к груди, и чтобы его отец глядел на вас обоих и улыбался от счастья. А вы понимаете, пока Филипп Андреевич хороводится с бандой, такому не бывать. И только я могу помочь вашей большой беде.