— Ох, и хитер же ты, кобзарюшка, — засмущалась неожиданно молодая женщина. — По виду — зелень зеленая, а мудр, как старая сова: берешь под самый корень. Да не под главный! Филипп Андреевич так завинился перед людьми, что ежели и покается, а покаявшемуся половина простится, то второй половины все равно на петлю хватит. И выходит, к моему счастью не тебе протаптывать дорожку. Беги-ка, кобзарюшка, нынешней ночью к своим чекистам, завтра я про все доложу Филиппу Андреевичу.
Леня свое:
— Нет, Надежда Степановна, не побегу ни этой ночью, ни следующей.
— Или у тебя вторая жизнь в запасе? — удивилась Чухлаева невеста.
— Одна! И как озимая пшеничка в листопаде: только-только начала куститься… Я люблю песни, люблю бегать утренней зарей босым по росе, люблю, когда встает солнышко и его славит все живое: птахи и травинки, зверушки и люди. Девчат еще не любил… Наверно, не встретил свою, вот такую, как вы, красивую-красивую и… хорошую.
Леня смотрел прямо в глаза Надежде. Она не выдержала лучистого взгляда. Отвернулась.
— Уйди, кобзарюшка… Исчезни… Ты — песня, ты — человечья радость, а Филипп Андреевич — моя боль, моя горькая жизнь, моя безутешная утеха. При любом разе его выберу, тебя загублю.
Леня в ту ночь не сбежал, остался в бандитском логове. Утром, как ни в чем не бывало, приходит к невесте батьки Чухлая:
— Спою я вам песню, Надежда Степановна…
А она своим глазам не верит.
— Ой кобзарюшка, мне не до шуток… Послала за Филиппом Андреевичем. То он ко мне приходил, целовал рученьки-ноженьки, уговаривал, теперь я его молю о милости. Сердце, как коноплю о чесало, распустила на ниточки.
— Вот я и полечу его, — говорит Леня.
Присел на скамейку, растянул гармошку. Поплыла по хате тоскливая песня. Как едучий табачный дым, в глазах вытравила слезу, вцепилась в душу — вздохнуть-крикнуть не дает.
«Гуляв по степу Карачун-разбышака…»
Надежда выбила гармонь из рук песенника — и об угол скамейки. Меха растянулись, гармонь затянула одну бесконечную ноту: а-а-а… Надежда сорвала со стены шашку и рубанула по гармошке. Надвое! Потом каждую половинку — в лапшу.
Тут и входит в хату Чухлай. Понял все по-своему, выбил шашку из рук невесты:
— Уже и на Леху кидаешься!
Леша поясняет ситуацию:
— Я ей пел песню о черном участье разбойничьей невесты. Надела на шею монисто из золотых монет, а они обернулись капельками крови, и каждая капля плачет человечьим голосом.
Надежда оторопела: такое — в лицо Чухлаю. А у батьки глаза уже набухли гневом, насупился — туча тучею, вот-вот выхватит маузер и всю обойму — в смельчака. Чтобы отвести беду, нависшую над Лешей, она крикнула Филиппу Андреевичу в лицо: