Я прочитал листовку, вернул ее Надежде.
— Еще почитай, — хрипловатым от волнения голосом потребовала она.
Я начал читать второй раз. Надежда останавливала, просила уточнить ту или иную фразу. За каждым словом искала скрытый смысл. Наконец, сделала свой вывод.
— Я бы допомогла вам разоружить его «армию», а вы бы за то отдали мне моего Филиппа Андреевича… Уехали бы мы с ним куда за кордон. — Но умная женщина понимала всю нереальность такой просьбы. — Кабы Чухлай сам привел свою армию, может, что-то и послабили бы. А так… Просил один волк пастухов укрыть его от охотника, да отведал перед смертью палок. А ну, как все обиженные начнут взыскивать с Чухлая каждый свое? По разу ударят, и мокрого места от мужика не останется.
Швайко из тех, кому надо говорить правду, какой бы злой она ни была, будешь лебезить, выворачиваться — потеряешь доверие.
— Судьба банды предрешена, — решительно заявил я. — Уже разбегается. Людей ждут дома, им осточертело удобрять собою землю, скитаться по лесам, кормить вшей, голодать. Во имя чего? А Чухлая за все его злодеяния против народа будет судить трибунал. Лично я его судьбу решать не имею права. К чему уж присудят. Лучше, Надежда Степановна, поговорим о вашей доле. Вы готовитесь стать матерью…
Она долго молчала, передвигала снедь, расставленную на столе, рассматривала стакан с вином.
— Обещайте хоть оставить живым. Зашлите на каторгу… Ну на много лет. А я буду ждать, сына растить. Вы только не отбирайте у меня надежду, — молила она.
И тогда у меня в душе родился протест: «Любит, так преданно любит эта красивая молодая женщина убийцу и насильника».
— Я не судья. А был бы судьей, приговорил Чухлая к самой лютой каре, за то, что топчет такую любовь, как ваша.
И опять воцарилась в комнатушке, заставленной городской мебелью, напряженная тишина. Я не торопил Надежду, она решала свою судьбу, а это для умного человека ох как нелегко.
Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам.
— Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день.
— С награбленного? — удивился я.
Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности.
— У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь?
Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки.