— Не подскажете: а дорого ли стоят такие рабы? — задумчиво проговорил я, обдумывая пришедшую мне в голову идею
— Ну… смотря для чего он вам нужен. Если вот скажем, для работы с восковыми красками…
— Нет, нет — сразу оборвал я хозяина лавки — меня интересуют исключительно настенные фрески.
— Такого можно и за пятьсот систерциев купить.
— А я слышал, что ты недоволен этим Маду — я кивнул на юношу — так не уступишь ли мне его?
Парень обеспокоенно обернулся к нам, в блеклых глазах старика вспыхнул расчетливый интерес:
— Этот раб стоит гораздо дороже названной мною суммы!
— Неужели? — усмехнулся Сенека, включаясь в наш разговор — Ты же сам только что ругал его последними словами и называл ни на что не годным лентяем!
— Да, но я потратил много времени и сил на его обучение.
— Ну, так моему другу тоже придется отдавать его кому-то переучивать, и еще неизвестно, что из него получится.
Слово за слово, и эти двое так увлеклись спором, что забыли обо всем на свете. Молодой раб со страхом смотрел на то, как они торгуются, и в его глазах застыло отчаяние. Мне было жалко парнишку, но как-то успокоить его я сейчас не мог, поскольку приходилось изображать перед стариком равнодушного римлянина, не слишком заинтересованного в покупке раба.
— Луций, не стоит так разбрасываться деньгами — состроил я недовольное лицо — давай лучше сходим завтра на невольничий рынок.
— Такие рабы редкость, вы долго будете там искать!
— Ничего, нам не к спеху.
Старик поджал губы и вскоре сдался
— Пятьсот пятьдесят, и это моя последняя цена!
— Пятьсот тридцать, и идем оформлять купчую — вошел в раж философ.
— Не знал, что римляне торгуются хуже евреев! Пятьсот сорок — и это мое последнее слово. Не хотите, не покупайте.
— Согласен! — вмешался я. Иначе этот торг за десять сестерциев мог продолжаться до самого вечера — Через час встречаемся в магистратуре.
Луций сделал вид, что крайне недоволен моей уступчивостью, но когда мы вышли из лавки на улицу, весело рассмеялся, хлопнув меня по плечу.
— Марк, ты хоть представляешь, сколько такой раб может стоить в Риме?
— Семьсот?
— Не меньше тысячи. А то и все полторы. Художники там очень ценятся, а этот парень — настоящий талант.
— Ты тоже заметил?
— Конечно, я же не слепой. Но скажи мне, друг, зачем он тебе вообще нужен? Мало тебе головной боли с девушками?
— Хочу, чтобы он расписал стены будущего храма, посвященного Иисусу Христу…
* * *
Вообще, если честно, я и сам пытался по памяти изобразить лик Спасителя, когда мы плыли на корабле из Кесарии в Александрию. Но получилось у меня не очень — никак не могу приспособиться к нынешним писчим принадлежностям. Письмо нацарапать пером или острой палочкой из тростника — еще туда-сюда, а вот рисовать этим — ну, просто мучение! И у Матфея моя идея вызвала целую бурю эмоций — у иудеев ведь не принято изображать людей, а уж тем более Бога. Пришлось долго убеждать апостола, аргументируя это тем, что Христос своим пришествием отменил ряд строгих и обязательных иудейских обычаев. Как то же обрезание, например, или жертвоприношение животных.