Поскольку практическое употребление подобным познаниям придумать трудно, от них, на взгляд людей «здравого смысла», никакой пользы. А раз нет пользы, рассуждает кто-то в рамках своей логики, – значит, есть вред. В чем вред, непонятно, но он обязательно есть. Самые последовательные идут дальше, подозревая в «ненужных познаниях» собеседника особый способ унизить их лично. Даже если эти познания напоказ не выставляются, ведь и намека на них достаточно, не так ли?
В конце 70-х я недолго работал в Ленинской библиотеке. Узнав, что старшим научным сотрудникам вроде меня разрешено пользоваться ее абонементом, Нагибин иногда просил брать для него некоторые книги – из тех, что он читал в юности, а потом они исчезли с его горизонта. Их названия ничего не говорили моему слуху, но яс удовольствием их добывал, заодно прочитывал сам. Некоторые запомнились: «Похороны викинга» и «Пустыня» Персиваля Рена, «Красный карнавал» Пьера Саля, «Красный цветок» баронессы Орчи, «Коронка в пиках до валета» Василия Новодворского, «Белла» Жана Жироду. Исключая последнюю, это были приключенческие – или даже, на старинный лад, «авантюрные» – романы, издававшиеся в 20-е годы или даже еще до революции. (Ни один из них, кстати, не избежал перепечатки в 90-е, когда издатели гонялись за литературой, за которую никто – ни автор, ни переводчик – уже никогда не потребует гонорар.)
Я как-то спросил, не опасно ли перечитывать то, что пленило на заре жизни, не велик ли риск разочароваться и тем капельку обесценить свой юный мир? Оказалось, я попал пальцем в небо: у Персиваля Рена Нагибин искал конкретную подробность про французский Иностранный легион, баронесса Орчи должна была ответить на какой-то вопрос, связанный с Французской революцией (ответ на который не отыскивался даже у Ипполита Тэна), а Василий Новодворский – прояснить какую-то подробность с продажей Аляски. Что же до литературных достоинств этих книг, с этим ему все было ясно сорока годами раньше – воистину он стал писателем до того, как написал свою первую строчку. Да и все сюжеты он твердо помнил. Просто в свое время не придал значения той или иной подробности, а вот сейчас она понадобилась. Тогда я впервые осознал всю мощь его памяти.
Он помнил наизусть огромные куски своего любимого Марселя Пруста, причем строго в переводе Франковского. Переводы Андрея Федорова и Николая Любимова он отвергал без обсуждения, что было, на мой взгляд, не совсем справедливо. Я пытался себе представить, как можно запомнить множество прозаических страниц подряд, но мое воображение отказывалось рисовать Нагибина, специально зубрящего абзацы прозы. Все оказалось проще. Он много раз перечитывал любимые главы – и они запомнились без усилий. В этой страсти у него был не соперник, нет, союзник: Святослав Теофилович Рихтер. Они иногда соревновались, кто точнее воспроизведет по памяти, например, многостраничное описание собора из первого тома прустовской эпопеи.