Городок Воложин между двадцатым и тридцать девятым годом был под Польшей. Я осмотрел трогательное польское кладбище, утопающее в сирени. Алекса, большого сибарита, я на эту прогулку увлечь не смог. Помню поразившие меня выпуклые буквы на чугунном люке канализации «Сеймик вложинский». Значит, в Варшаве был сейм, а в маленьких городах – сеймики.
Мало было отправить искалеченную машину в Москву, следовало опередить ее и встретить там. Кроме того, мне было необходимо оказаться не позже, чем через двадцать четыре часа, в Москве, в Бюро обменов жилых помещений Ждановского района на Воронцовской улице. Я был участником сложного квартирного обмена. В цепочке было девять, как говорят профессиональные маклеры, «площадей», и все «ответственные квартиросъемщики» должны были собраться в определенный час в этом самом бюро. Отсутствие хотя бы одного срывало весь обмен, всю сложнейшую комбинацию.
Проводив глазами трейлер, мы рванули в Минск и каким-то чудом попали на скорый поезд до Москвы. За все это время Алекс ни разу не попрекнул меня ничем. Его человеческие качества всегда будут образцом для меня – боюсь, недосягаемым. Ехали мы в спальном вагоне, в двухместном купе, заплатив за билеты то ли вдвое, то ли втрое. И, помню, долго говорили не о нашем досадном происшествии, не о том, чем оно могло кончиться, и даже не о предстоящих в связи с этим хлопотах – нет, мы обсуждали, помню, историю здешних краев.
Бабушка Алекса, при вполне польской по звучанию фамилии (Адамович), была из литовских татар. Перед Первой мировой ее братья отправились учиться в мусульманскую академию в Александрию и далее остались там, а она после Брестского мира уехала в Москву, где вышла замуж за православного. Году примерно в сорок шестом, оставшись вдовой, она вернулась в родные края. В детстве Алекс не раз проводил у бабки целое лето. Он называл этот городок, но я (позор мне, географу) не могу вспомнить название. Городок, потеряв две трети своего довоенного населения, мало пострадал от войны физически, что огромная редкость в Белоруссии. Мы до утра проговорили в купе об ушедшем мире «фольварков, парков, рощ, могил», о причудливости «кресов», православно-католического пограничья. Полагаю, в рассказах Алекса был налет литературщины. Услышанное от родни и прочитанное могло повлиять на его детские воспоминания, но от этого лишь выигрывали его рассказы о том, как воскресным утром почтенная часть населения, числом примерно в сто человек, принарядившись, отправлялась, посреди советской власти, в костел, и на улице можно было встретить человека в пенсне и подобии цилиндра. Еще оставались извозчичьи пролетки и соленые гуси. Все это исчезло, как Атлантида.