Но не хочешь, естественно, «пятнать» дело. Плешков зловеще заявил: «Во время войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации». Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ У. Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как «антисоветское», а «связь» с Броунингом как «преступную». В деле – справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные «имелись»? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо «издания антисоветского журнала» и «подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов» значится и такой пункт: «Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций». Я сразу понял, что это – главный пункт, что цель следствия – доказать именно мою «связь» с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как махровый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТС – ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов «Грани» и «Посев» с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: «Да, это писал я!» Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое и монотонное «Не скажу!» освежалось редчайшим: «Да». Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: «Осипов – монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью». Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь «гадость» (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: «Не скажу. Не комментирую». Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал «сам» Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: «Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги». Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: «Кто говорил? Когда? Где?» Тот растерялся: «Я не помню кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан…» Свидетель отпал. Теперь – Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним. Хмелев показал, что я давал ему номера «Вече» для передачи за бугор. Я категорически отрицаю: «Вздор! Я давал «Вече» ему самому для чтения». Добавил не без коварства: «Он всегда ревновал меня к своей жене». (Еще бы: это была моя первая жена, до моего ареста за «площадь Маяковского».) Подскочил прокурор: «При чем тут это?» А при том, гражданин Дроздов, что ЭТО сразу обесценивает показания: личная неприязнь, месть. Хмелев смущен: «Может быть, Осипов действительно не имел в виду передачу журналов за границу, но мне так казалось…» Дурачок дал на себя показания: значит, онто сам, выходит, по собственной инициативе отправлял «Вече» злодеям? Урок: отказ от показаний всегда предпочтительнее. Тем более, что Брежнев не втыкал иглы под ногти, не гладил раскаленным утюгом по коже. Он был добр и гуманен: пытки исключительно моральные, психологические.