Однако после Октября 1917 года этот когда-то теоретический вопрос приходилось рассматривать с практической точки зрения: что важнее — сохранить любой ценой советскую власть в России, где революция уже произошла, или же пытаться организовать революцию в Германии, пусть и ценой падения советской власти в России. В 1918 году ответ на этот вопрос был не столь очевиден, как могло бы показаться сегодня.
Общее мнение социалистических лидеров Европы сводилось к тому, что в отсталой России нельзя без помощи европейских социалистических революций ни построить социализм, ни удержать власть на сколько-нибудь продолжительный срок, хотя бы уже потому, что (как считали коммунисты) «капиталистическое окружение» поставит своей непременной целью свержение в России социалистического правительства. Революция в Германии виделась единственной возможностью удержания власти в России советским правительством.
Иначе считал Ленин. В октябре 1917 года, прорвавшись из швейцарского небытия в Россию и стремительно захватив там власть, он показал своим многочисленным противникам, как недооценивали они этого уникального человека — лидера немногочисленной экстремистской секты. Большевизм не только получил власть в России, но и создал плацдарм для наступления мировой революции и организации коммунистического переворота в той самой Германии, от которой, как всеми предполагалось, будет зависеть конечная победа социализма в мире. Германская революция отходила для Ленина на второй план перед уже победившей российской революцией. И даже больше: Ленин не спешил теперь с победой революции в Германии, поскольку в этом случае центр тяжести коммунистического мира переместился бы в индустриальный Запад, а Ленин остался бы главой правительства «отсталой», «неразвитой» и «некультурной» страны, которая, после победы коммунизма в Германии, просто перестала бы всех интересовать.
В свете изменившихся взглядов Ленина на революцию в Германии и необходимо рассматривать историю Брест-Литовских переговоров декабря 1917 — марта 1918 года, закончившуюся подписанием мира с Германией и другими странами Четверного союза в марте 1918 года. Позиция Ленина на этих переговорах — отстаивание им мира с аннексиями и контрибуциями ради «передышки» в войне с Германией — кажется настолько разумной, что только и не перестаешь удивляться авантюризму, наивности и беспечному идеализму всех его противников — от левых коммунистов, возглавляемых Николаем Бухариным и Дзержинским, до Троцкого с его формулой «ни война, ни мир».
Правда, позиция Ленина казалась правильной прежде всего потому, что апеллировала к привычным для большинства людей понятиям: слабая армия не может воевать против сильной; если невозможно сопротивляться, нужно подписывать мир. Но это была логика обывателя, а не революционера. С такой психологией нельзя было захватить власть в октябре 1917 года и удержать ее против блока социалистических партий, как удержали Ленин и Троцкий в ноябрьские дни. С таким подходом к проблеме войны и мира вообще нельзя было быть революционером. За исключением Ленина весь актив большевистской партии был против подписания Брестского мира. И никто не смотрел на состояние дел столь пессимистично, как Ленин.