Влада подумала о Никитином «архиве» – старом потертом дипломате, который она, почти не разбирая, отдала его сыну. Она тогда обратила внимание на то, что там почти не было ничего личного, в основном, документы. А где же были его письма? Фотографии его первой и второй жен, родителей, детей? Однажды, когда они еще не жили вместе, Влада видела у него в комнате большую коробку с фотографиями. Почему он не взял их с собой потом? Раньше Влада об этом не задумывалась: в конце концов, она не очень верила в реальность его пятидесятилетнего существования до встречи с ней, но теперь это показалось ей странным. Он не взял даже портрет Маши, своей второй жены, умершей за три года до этого, который стоял у него на книжной полке. Где все это теперь? Наверное, у его сына, который уже давно живет самостоятельно.
Владе неожиданно пришло в голову, что Никита почти всю жизнь прожил каким-то неприкаянным, у него, по сути, почти не было своего собственного жизненного пространства. Она не знала, угнетало это его или ему было все равно.
Ну, детство в коммуналке – обычное дело для многих поколений, но и потом – сперва в однокомнатной с матерью, потом в двушке вместе с родителями жены. Через какое-то время, когда родилась дочь, они получили свою квартиру, но почти сразу после этого развелись, и Никита вернулся к матери. Позже он женился на Маше и въехал в ее крохотную комнатенку в коммуналке, где родился и вырос его сын. Там у него вообще не было никакого личного пространства.
С Владой они прожили первые несколько лет на съемной квартире, где Никита спал на диване в проходной комнате, иногда вместе с сыном. И, наконец, годы совместной жизни в квартире Влады – поначалу вместе с ее мамой, с которой ему приходилось делить кухню, потому что готовкой занимался он. Здесь у него вроде бы и была своя комната, но она же одновременно являлась и их с Владой гостиной, где стояли бабушкино пианино, шкаф с неинтересными ему книгами, стол-книжка… И его собственная территория ограничивалась диван-кроватью, ушастым креслом бержер, любимым телевизором и музыкальным центром.
Может, отсюда происходила его так раздражавшая Владу привычка не спешить домой после работы, прогуливаться по магазинам, заходить в рюмочную? Может быть, только там, в толпе, он мог наконец остаться один?
А полюбившееся ему кресло было куплено для Влады родителями еще в годы ее студенчества у бабушкиной подруги тёти Шуры. Купили его за тридцать рублей, потом отреставрировали за триста: обили бархатом, обшили бахромой. Тётя Шура жила в большом красивом доме на улице Пестеля, в коммунальной квартире. Чтобы вынести кресло из ее комнаты, пришлось открыть много лет не открывавшуюся вторую створку двойной двери, а для этого – отодрать линолеум между дверями. На новое место кресло несли вчетвером – Влада, мама, мамина подруга и Владин троюродный брат. Шли зимним вечером в темноте по набережной Мойки, потом через Дворцовую площадь, где остановились отдохнуть возле Александрийского столпа и мама посидела в кресле под фонарем, потом по Александровскому саду… А когда подошли к парадной, испугались, что кресло не пролезет в двери. Но после нескольких попыток им удалось найти нужное диагональное положение и протолкнуть его внутрь.