Вероника вошла в палату. Мама спала, лежа на спине, и шумно, хрипло дышала. Вероника позвала ее, потом потрепала по плечу. Мама открыла глаза, сфокусировала их на Веронике, но ничего не сказала.
– Мама, я приехала. Ты меня узнаешь?
Мама по-прежнему молчала, но глаза ее – сомнений не было – осветила улыбка. Именно глаза, но не губы, потому что рот как-то неестественно кривился на сторону. Потом она попыталась что-то сказать, зашевелила губами, но не смогла выговорить ни одного членораздельного звука. Но Вероника неожиданно почувствовала, что мама, которую она из-за ее деменции уже почти перестала воспринимать как свою мать; мама, которую она давно потеряла под оболочкой жалкой сморщенной неопрятной старухи, вернулась. Что это ее глаза. И еще… в пансионе ее по просьбе Вероники подстригли, и вот теперь, стриженная, с прямой челкой на лбу, она стала похожа на старое фото из альбома – то, где ей четыре или три года. Пухлая девочка с улыбающимися глазами, в ситцевом платье, с большим бантом и пушистыми волосами.
В нечленораздельном ее мычании Веронике послышалось слово «мама». В последние месяцы она часто путала свое детство с детством Вероники, а её саму – со своей матерью. Но сейчас в этом слове прозвучало что-то особенное.
– Мне кажется, это инсульт, – сказала Вероника. – Нужно вызывать скорую.
* * *
И еще один раз, последний, Вероника увидела эти улыбающиеся глаза девочки, когда ее впустили в реанимационную палату. Она гладила маму по голове, а та, напрягаясь изо всех сил, что-то говорила и говорила, а что именно – Вероника не могла разобрать. То ли прощала ее за невысказанные желания, то ли отпускала, то ли бежала уже по знакомой дорожке, ведущей от дома к лесу, – дорожке, нарисованной на тёткиной картине, и пышный бант смешно подпрыгивал на макушке.
А цветы, которые Вероника называла иван-да-марья… Она случайно увидела их фотографию в Интернете. На самом деле это была медуница. Красивое, сладкое, пахучее название. Медуница по обочинам тропинки.
* * *
Когда Вероника была маленькой, у них в доме был магнитофон «Днепр». Родители часто ставили на него большие бобины, обмотанные шоколадного цвета лентами, и слушали слегка шуршащие потертостями записи одного и того же певца. Его звали необычно и странно – Булат Окуджава. Почему-то он не пел ни по радио, ни в телевизоре – только в магнитофоне. Слова его песен были порой совсем непонятны Веронике, голос – хрипловатый и совсем не певческий, гитара звучала глухо и без переборов, но родители и их друзья любили его слушать и, что страннее всего, Вероника тоже. Ей нравилась песня про заплутавшего в ночи всадника, который должен ехать на ясный огонь, и она отчетливо представляла себе и синюю гору, и красную реку, и фонарщика – такого, как в книжке «Маленький принц», только заснувшего от усталости. Нравилась и песня о двери, которую нужно было оставить незапертой, манившая и искушавшая добротой, доверием и открытостью. Слушая Окуджаву, маленькая Вероника хотела куда-то ехать, скакать на ясный огонь, оставив незапертой дверь своего дома, но чтобы потом можно было туда вернуться… А самая любимая её песня была – про огонь, который «неистов и упрям», про жизнь, которая одна на всех… Да, она мало что понимала, но чувствовала, что это про настоящую жизнь, которую еще нужно будет отыскать.