Посмеявшись, все забыли об этом эпизоде.
Через несколько дней после совещания я уезжала из Москвы. В купе оказался лишь один человек, вернее, одна спина, недвижная, безмолвная, прикрытая драповым пальто.
Пока я пила чай и укладывалась спать, в купе царила полная тишина, и только три пивные бутылки в сетке над моим соседом мерно позвякивали в такт поезду.
В глухую полночь спина неожиданно начала подавать признаки жизни.
Сперва сосед тихо покряхтел и повздыхал, потом произнес отчетливым шепотом:
— Ох, как плохо!.. Ой-ёй-ёй, как плохо… — Немного спустя он возразил самому себе: — Нет… хорошо… — И, наконец, тем же шепотом заключил: — И очень хорошо и очень плохо…
Я кашлянула и включила свет. Человек повернулся, и прямо перед собой я увидела голубые прозрачные глаза и пушистые ресницы незадачливого оратора.
Он вздохнул и сел.
Лицо его поразило меня странной смесью выражений: в нем была и радостная решимость, и безнадежная отчаянность человека, на все махнувшего рукой, и подлинное страдание, и какое-то полуюмористическое отношение к этому страданию. Бросалась в глаза еще одна особенность: вся верхняя часть его лица с большими задумчивыми глазами и девичьими ресницами казалась излишне мягкой, женственной, но это впечатление как бы уравновешивалось энергической нижней частью лица: подбородок был волевой, линия крупного рта была тверда, и очень хороша была улыбка, скорее, не улыбка, а усмешка, та веселая, быстрая и чуть ироническая усмешка, которою умеют усмехаться над самим собой и над трудностью своего положения только люди, обладающие ясным умом и веселым мужеством…
Бывает так, что нечаянному спутнику открывают то, что не открыли бы и лучшему другу. Тишина ли дорожной ночи располагала к беседе или чувства настолько перенасыщали моего спутника, что сами собой «выпадали» в виде слов, подобно тому, как сами собой выпадают соли из перенасыщенного солевого раствора…
Не знаю, что было причиной, только сложная история нескольких людей прошла передо мной за эту ночь.
— Сейчас мне все ясно, но окончательно прояснилось совсем недавно… — так начал мой спутник. — Тогда… на трибуне… вдруг все сразу поднялось передо мною… Все концы сошлись в один узел… Увидел я все в целом тогда… а понял… еще позднее… Но вам я стану рассказывать так, как мне представлялось в то время…
Видимо, он боялся, что мои слова и движения оторвут его от потока его горячих воспоминаний, и поэтому повел рассказ, полуотвернувшись от меня к окну, словно говорил не мне, а оконному стеклу, то глянцевито-черному, то пересеченному летящими мимо огнями станций и полустанков…