«Да здравствует коммунизм!»[322]
В ноябре 1949 г. была принята вторая резолюция Информбюро, в которой утверждалось, что руководство Югославии установило в стране «фашистскую диктатуру» и является «наймитом империалистической реакции». Борьба против него объявлялась одной из важнейших задач коммунистических партий и всех «прогрессивных сил» в мире[323].
Эскалация конфликта шла по нарастающей начиная с февраля 1948 г.; она была обусловлена твёрдой позицией югославского руководства, отрицавшего все обвинения советской стороны как надуманные и построенные на вымышленной информации, полученной из источников, «враждебных делу построения социализма в Югославии». Это было неслыханным вызовом Сталину, который полагал, что в формирующемся лагере «народных демократий» его слово всегда будет последним. Он механически проецировал на эту новую для него область международных отношений модель, сложившуюся в СССР в 30-е гг., в которой Центр всегда определял цели и ставил задачи. Человеческий материал был прикладным инструментом для претворения этой стратегии в жизнь. Те, кто вставал на пути кремлёвского вождя, беспощадно убирались с помощью надёжной репрессивной машины. С точки зрения Сталина, поведение Тито и его «группы» после отказа в марте – мае 1948 г., в закрытый период конфликта, безоговорочно принять «справедливую» критику ВКП(б) и покаяться было проявлением национализма, оппортунизма, троцкизма и отступлением от генеральной линии марксизма-ленинизма. Сталин рассчитывал, что этих обвинений будет достаточно, чтобы заставить югославов признать свои мнимые «ошибки» и вернуться в «строй». Так, без резких движений, развивались, постепенно усиливаясь по разным направлениям, события на социалистической авансцене приблизительно до конца 1948 г. А за кулисами уже началась подготовка к реализации традиционного сталинского сценария: отбирались фигуры для предстоящих показательных процессов, собирался компромат на них, менялась на открыто бранную используемая в документах и прессе лексика. Сталин, человек ограниченного, что бы по этому поводу ни говорили, ума, но жёсткой и жестокой воли, не мог изобрести для ведения полемики с отступниками, носившей почти религиозный характер, ничего нового. Его ментальность допускала для еретика только один финал – смертную казнь.
Сталину казалось, что ряд показательных процессов в странах народной демократии с набором чудовищных и «страшных» для любого коммуниста обвинений (убийца, шпион, агент империализма и т. д.) «сломают» Тито и его «клику», и они либо «приползут» в Москву, где их будет ждать «справедливый» суд, либо с ними рассчитаются «здоровые» силы в самой югославской компартии. Но его ждало разочарование. Можно согласится с протитовской югославской историографией социалистического периода, всегда утверждавшей, что вся проблема заключалась в твёрдом стремлении Тито сохранить независимость Югославии и в большой верности ему его ближайших товарищей. Вероятно, можно добавить, что мужество было не только одной из личностных характеристик Тито, определявшей его поведение и в годы тяжёлых испытаний партизанской войны. В данной ситуации следует говорить и о трезвом расчёте старого коминтерновца. Безусловная и бескомпромиссная смелость в противостоянии с Москвой определялась отсутствием реальной альтернативы такой позиции. Зная зловещую московскую кухню репрессий 30-х годов не по слухам, он отчётливо представлял себе перспективу развития событий. Фактор личной безопасности, как представляется, был одним из важных в системе мотивов, определявших поведение Тито в тот период. Кроме того, чтобы усилить сплочённость оставшихся ему верные членов партии, Тито спланировал и осуществил похожую на советскую систему репрессий для югославских «информбюровцев». Через «исправительные лагеря» прошли более 55 тыс. человек из всех республик большой страны.