Вспоминаю один случай. Однажды на чью-то свадьбу в городе пригласили наше начальство, включая фельдшера и Ганенфельда. Сечени тоже туда отпросился. Я сидела в камере с женщинами под вечер. Вдруг вдали раздался страшный взрыв. Помещение наше вздрогнуло, и посыпались стекла из нашего единственного окна. Не успели мы осознать происшедшее, как послышался другой взрыв, еще сильнее первого, стены задрожали как при землетрясении. Мы вышли во двор, где было безопаснее находиться. Взрывы не прекращались, а усиливались. Никто ничего не понимал, что же происходит. Наконец прибыл кто-то из города и сообщил, что на Ходынке рвутся пороховые погреба, а рядом с ними стояли два вагона пироксилина, которые требовалось срочно отвезти от этого места, так как если воспламенятся они, то от Москвы мало что останется. Ходынка от нас отстояла не менее как на семь верст, но взрывы ощущались так, как будто она совсем рядом. Впервые мы с Масолей были свидетелями паники, и чувство это ужасно: некоторые бились в истерике, другие вопили, даже мужчины, многие дрожали как в лихорадке. Из лазарета выползли во двор больные, причем некоторые были столь слабы, что становились на четвереньки, лица у многих искажались от ужаса, становились зеленого цвета. Никого из начальства не было. Я спросила у конвоира, нельзя ли послать за комендантом, чтобы он распорядился вывести нас в более безопасное место, но он мне сказал, что они не знают, куда ушел комендант и остальное начальство, и выразил надежду на скорое возвращение коменданта, но без него он не вправе чего-либо предпринять. Он посоветовал нам держаться во дворе, так как в некоторых стенах образовались трещины и внутри находиться было опаснее. Попытки унять людей, остановить панику ни к чему не привели, у меня стало возникать чувство, что я сама вот-вот поддамся всеобщему страху. Я стала истово молиться, чтобы отвлечь мысли от творившегося вокруг. Вид наших больных навел меня на мысль заняться ими в отсутствие фельдшера. С ужасом я представила запертую в подвале шпану, ожидающую смерть, но для нее мы сделать ничего не могли. Я предложила Масоле пойти со мною в лазарет, вернуть в кровати больных и постараться их отвлечь. Нам удалось это при условии, что мы останемся с ними. У меня не выходили из головы эти вагоны с пироксилином, и мне казалось, что мы сейчас все взлетим. Хотелось прижаться к Масоле и так вместе умереть, но я боялась вновь возбудить панику у больных, поэтому мы продолжали сидеть в противоположных углах, чтобы быть ближе к больным, крестясь и молясь все это время. О вагонах мы им ничего не говорили, а что именно отвечали на их расспросы, я не помню. Наконец появился фельдшер с Ганенфельдом. Последний нам рассказал, что первый взрыв застал их во время свадебного пира и они тотчас отправились на разведку. Вагоны удалось откатить от опасного соседства, но оставалась угроза взрыва складов со снарядами и что одну деревню возле Ходынки совершенно снесло. Пожарные оцепили место происшествия, но угроза все еще существует. Ганенфельд считал, что это был поджог. В городе большинство оконных стекол было повыбито, особенно на Тверской по направлению к Александровскому вокзалу и Триумфальным воротам. Нам было велено оставаться на местах и не думать ни о каком переводе, тем более что прямой опасности для нас нет, к тому же переводить нас просто некуда. Взрывы продолжались всю ночь, следующий день и еще одну ночь, слабея и с более длительными перерывами. Промелькнуло сообщение о том, что будто бы это дело рук польских шпионов. Это было как раз во время наступления большевиков на Польшу, о чем мы тогда не знали. Затем вдруг сообщили, что никакого поджога не было, а просто администрация решила уничтожить устаревшие снаряды и что все деревни в округе целы и невредимы. Из этого стало окончательно ясно, что поджог был и что многие деревни пострадали, так как даже наши помещения, находившиеся в семи верстах, остались без стекол, дали трещины. Что же там осталось от близлежащих деревень, можно себе представить… Бог нас опять уберег.