Когда Оболенские узнали, что нас вообще перестали кормить, они стали приносить вдвое больше и оповестили остальных, которые также поспешили снабжать нас, чем возможно. Все, кто выходили в город, покупали себе еду на рынке. Когда я принесла Анархисту его долю, он сказал: «Спасибо, но мы все делим». Я взглянула на его руки: то были кости, обтянутые кожей, но все равно очень красивые. Признаться, я ему не поверила.
Время шло. На дворе становилось все жарче и душнее. Несчастная шпана изнемогала. Много раз мы видели, как изможденные и голодные люди падали, перенося доски. Мерзавец-комендант на них орал и бранился. Раз я сидела во дворе на скамеечке и с тоской смотрела на этих несчастных, которым хотелось помочь, но это могло бы навлечь еще больший гнев коменданта. Я внутренне молилась, прося Бога послать нам еду, и вспомнила, как Спаситель сам накормил в пустыне пять тысяч человек двумя хлебами и несколькими рыбешками, но я себе сказала: «То было тогда, не теперь, когда Он был на земле среди них, а теперь хлебу и взяться неоткуда». Какое глупое, бессмысленное рассуждение! Как будто Спаситель не всегда с нами! Как будто не силен Он из камней сотворить пищу! В это время вдруг раскрылись ворота! А их очень редко раскрывали… Во двор въехали две телеги, нагруженные хлебом, мешками с чем-то, бочонками и сухой воблой. Мы не верили своим глазам! В этот же вечер нам раздали еду и, чего никогда не давали, по порции чухонского (топленого) масла, которое оказалось необычайно вкусным. Кашевар весело принялся варить, и все повеселели. Мы, вероятно, пробыли дней десять без казенной еды. Обычно в полдень нам давали жидкий чечевичный суп, в который повар своим любимчикам подливал постного масла, и пшенную кашу. Вечером – только кашу, по порции сахара и соли, по кусочку черного хлеба, чай заваривали из каких-то сушеных ягод. Можно было заварить кофе из жареного овса или каких-то бобов. Иногда вместо каши мы получали сушеную воблу, что казалось необычайно вкусным. Часто мне казалось, что я с удовольствием выпила бы стакан подсолнечного масла, если бы это было доступно. Было весело глядеть на шпану, сидевшую на корточках на каменном полу кухни вокруг своих ночных горшков и уплетавшую с удовольствием жиденький, но горячий чечевичный суп.
Вскоре после этого увели большую партию заключенных, и в их числе Анархиста, которого все полюбили, хотя он был нелюдим и мало с кем общался. Перед уходом он подошел ко мне проститься, и я была этим очень тронута. Я еще раз вернулась к прежним мыслям по поводу «классовой вражды», о которой так много говорили большевики, а в самом-то деле которой не было и в помине, а заключение в общих лагерях приводило, за редкими исключениями, к единению и братству перед лицом общих мытарств.