Меня все больше огорчали отношения Гунчика и Таты. Когда мы оставались с ним наедине, я старалась внушить ему, что он должен ограждать ее от всего скверного в ее окружении. К сожалению, что я предвидела, сбывалось. Он мечтал о детях, а она не допускала и мысли о них. Раз приехала в Москву ее мать и пожелала встретиться со мной. Я видела ее еще до нашего неудачного побега в Петербурге. Гунчик не любил ее и утверждал, что она жила со вторым мужем Таты, который был моряком. Она же была еще молодая и красивая женщина с хорошей фигурой, но с неприятным выражением лица. Мамаша с места в карьер принялась меня упрекать в свадьбе наших детей, на что в ответ мне пришлось ей напомнить, что я всегда была против этого и убеждала Тату вернуться к мужу. Никогда не могла понять, почему Тата настаивала на этом браке, хотя одно имя Гунчика после революции могло принести несчастье. Тогда ее мать стала упрекать меня в том, что Гунчик якобы разорил Тату, растратив все, что у нее было. На что мне только и оставалось возразить, что это уже не мое дело и меня нисколько не касается. После этого она с явным неудовольствием простилась и ушла. Я так и не поняла цели ее прихода. Не помню, упоминала ли я, что в Москве проживала бывшая няня Таты, милая старушка, бесконечно ей преданная. Она жила у своей сестры, имевшей, как пролетарка, хорошую комнату в большом доме недалеко от Пресни. Мы с Татой ходили к ней иногда, и она угощала нас чаем с вареньем. Нянюшка нередко заходила к Тате и даже к ней в ресторан. Она, говорят, безудержно хлопотала о том, чтобы Тату выпустили из тюрьмы, когда ее посадили после нашего отъезда, а когда Тату выпустили наконец, то нянюшка ухаживала за умирающей Татой до самой ее кончины, которая произошла, кажется, в 1929 году.
Милый Филибустер постоянно возил или водил на прогулки Алекушку или Варю Попову, а мы их дразнили, что он был влюблен в обеих. Алекушка была еще совершенным ребенком, и ей надоедали его разговоры: он всегда старался, по выражению дяди Бобби, to draw her out, она же этого не ценила и уходила в свою скорлупу. Зимой он водил ее на каток во дворе миссии. Весной – в Нескучный сад, где мы часто бывали детьми, а позже с Мама. Это был огромный парк на берегу Москвы-реки по дороге на Воробьевы горы, некогда принадлежавший Орловым, которые подарили его Царской Семье. Филибустер иногда рассказывал про приемы в Кремлевском дворце, которые тогда только начинались и где англичане обязаны были присутствовать вместе с другими иностранцами. В городе ходил некий рассказ, который, возможно, был выдумкой, но очень хорошо характеризовал тех, кто управлял нашей несчастной Родиной. Якобы один из иностранцев на таком приеме беседовал с Троцким. Когда Троцкий прошел дальше, чтобы поговорить с кем-то другим, этот иностранец спохватился, что у него пропали часы с золотой цепочкой. Пока он недоуменно осматривался, обнаружив пропажу, подошел Зиновьев, который, заметив его смущение, спросил, в чем дело. Тот не хотел говорить, но все же потом сознался в пропаже. «С кем же вы говорили?» – спросил тот. Иностранец нехотя называет Троцкого. Зиновьев оживляется и обещает вернуть ему часы. Через какое-то время Зиновьев возвращается и показывает часы на цепочке: «Ваши?» Иностранец смущенно говорит: «Мои. Да как-то неловко получилось». Зиновьев, возвращая часы: «Берите. Он и не почувствовал, как я их у него забрал». Этот анекдот пользовался в Москве большим успехом.