.
Пруст затемняет различия между безымянным повествователем и автором, между художественной литературой и автобиографией, употребляя «я» с грамматическими формами мужского рода, что повсеместно отражено в языке его произведений. Более того, две большие любви повествователя – любовь к Жильберте и любовь к Альбертине – во многих отношениях имитируют и расширяют гетеросексуальные модели, принадлежащие к мейнстриму мировой литературы. У Гинзбург в «Из диалогов о любви» собеседник называет себя последователем Пруста – писателя, показавшего, «что любовь только одна, что отклоняющаяся любовь только увеличивает черты естественного чувства». Гинзбург пишет, что, хотя Пруст исследует социальные аспекты среды, в которой вращается барон де Шарлю, все же «социальный план не равен здесь эмоциональному – в нем любовь Шарлюса к Морелю ничем не отличается от любви Свана к Одетте, от любви рассказчика к Альбертине; к тому же переделанной из Альбера»[600].
Местоимения у Гинзбург – «он», относящееся грамматически к мужскому роду, и «я», почти не имеющее гендерной окраски, – подчеркнуто более абстрактны, чем прустовское «я», которое, однако, представлялось как «фигура, процесс, прием, нечто большее, чем субъективность»[601]. Но Гинзбург, даже открыв для себя прустовскую модель, не позаимствовала у Пруста эту риторическую фигуру «я», которая имитирует автобиографию или мемуары. Есть несколько возможных объяснений отказа Гинзбург от этой модели. Во-первых, женщинам (как признает Луси) особенно резко предъявлялись те огульные обвинения, которые адресовывались авторам, пишущим от первого лица, – обвинения в том, что этим авторам «не удается достичь творческой самостоятельности», а свой «объект репрезентации» они ставят на почетное место, выше, чем «способ репрезентации»[602]. Сложно вообразить, что Пруст, будь он женщиной, попытался бы создать абстрактный образец женского «je» («я» (фр.) и что ему это бы удалось. Во-вторых, если бы Гинзбург предпочла открыто писать о лесбийской любви таким образом, стремясь к абстрактности, это закрыло бы ей путь к публикациям в обозримом будущем и, возможно, создало бы риск для ее жизни (или, в любом случае, понизило бы ее и без того шаткий социальный статус). В-третьих, имитация автобиографии – неподходящая модель для постиндивидуалистической прозы Гинзбург с ее этикой и эстетикой самоотстранения.
При поиске новых форм, которые сделали бы возможным анализ личности постиндивидуалистического человека, одна из главных задач Гинзбург состояла в том, чтобы изобрести некий промежуточный (и до какой-то степени неопределенный) уровень «включенности автора», который был бы компромиссом между утаиванием и открытостью, а также между частным и общим, субъективностью и объективностью