В 1943–1944 годах Гинзбург была проницательным и критически настроенным наблюдателем, отслеживала, как опыт пережитого в блокаду начинает искажаться под влиянием воспоминаний, автоконцепций и литературных репрезентаций. Ей было понятно стремление претворить «инстинкт самосохранения и темное проявление общей воли к победе» во что-то «гораздо более очищенное и сознательное», но вместе с тем она находила, что в этом процессе есть что-то не вполне простодушное и не совсем искреннее[919]. Когда Гинзбург села писать повествования о блокаде, она тонко чувствовала, что с припоминанием и репрезентацией блокады сопряжен трудный выбор, и это побуждало ее скрупулезно выверять все взаимовлияния личных, коллективных и исторических факторов. В некоторых из своих ранних текстов о блокаде, где движущий мотив – чувство вины и раскаяние, Гинзбург стремится воссоздать личный опыт и реконструировать расширенный контекст ситуации блокадных времен. Когда она продолжила работу над повествованиями о блокаде, учитывая то, как они будут восприняты читателем в неопределенном будущем, Гинзбург старательно избегала откровений о собственных мытарствах, поскольку иначе сложилось бы впечатление, что она пытается влиться в коллективную идентичность героических ленинградцев. Гинзбург твердо намеревалась описать всеобщий опыт блокады, обходясь без «очищения» своего опыта и не поддаваясь искушению разоткровенничаться. Исповедь и автобиография вообще были чужды ее эстетике, и даже блокада не смогла снять табу, наложенное самой Гинзбург на эти модусы письма. Ее сдержанный стиль можно расценивать и как реакцию на тексты о блокаде, написанные такими писательницами, как Берггольц. В 1944 году Гинзбург критиковала поэму Берггольц «Февральский дневник» за то, что автор присвоила себе право на «личную героическую интонацию… без которой [личной интонации] с трудом обходятся в искусстве женщины, которым нужно воплощать себя лично, конкретно, физически; воплощать себя как объект эротического любования и самолюбования»[920].
В опубликованных повествованиях о блокаде Гинзбург пишет на редкость подробно, опираясь не только на память, но и на свои записи, стенограммы разговоров и очерки о ленинградцах, написанные ею в последний период блокады, когда она приходила в себя после времени самых страшных мытарств. Исследуя себя и других, Гинзбург документирует физиологические и психологические аспекты голода и холода, нескончаемые битвы за самоутверждение в кругу блокадников, то, как менялось у блокадников восприятие времени и пространства. Ее всеобъемлющие, богатые нюансами наблюдения – залог успеха «Записок блокадного человека» в 1980‐е годы (когда многое давно уже позабылось или все еще утаивалось)