— Зачем меня волновала? Почему не выполнила мою просьбу?
За Гайне тенью стоит Мисюра, поддакивает:
— Не понимает эта сволота человеческого обращения, с ними один разговор — кулак или палка!
Почему запомнился этот обыденный для лагеря случай? Мисюра показался отвратительней эсэсовского убийцы. Гайне не скрывал своего презрения к вахманам — «неполноценным людишкам», нередко издевался над ними. А Мисюра угодничал перед немцем, унижался. Использовал любую возможность, чтобы выслужиться. Вспоминается, как перед утренним построением шарфюрер Гайне остановил одного из тысяч, снующих в предрассветной темноте.
— Почему не приветствуешь?
— Виноват… темно… не увидел, — заикается узник.
Приподнял Гайне висящий на плече автомат и выстрелил в голову.
— Теперь будешь внимательней!
За спиной Гайне раздался льстивый голос Мисюры:
— Не понимают человеческого обращения. Будь моя воля, всех бы их!
Ничего не ответил Гайне, остановил еще одного;
— Почему не приветствуешь?
И снова голос Мисюры:
— Не желают признавать дисциплину. Я бы их!
Таков был Паук, как его не запомнить…
Разложила Леся приборы, поставила угощение. Сели за стол, но не могут успокоиться: Мисюра разбередил старые раны.
— Дался вам этот Мисюра, — досадует Леся. — Мало там было таких подлецов!
— Хватало! — соглашается Эдмунд. — Однако этот долго благоденствовал. А тогда, в сорок третьем, когда нас грузили в эшелон на Белзец, чуть меня не прикончил.
— Когда мы повстречались в лесу? — вспоминает Леся.
— Тогда. Помнишь, я рассказывал, как на станции Клепаров приказали раздеться, а я попытался пронести в вагон одежду и нож. Обнаружили. Сушко не пускает в вагон, бьет, а Прикидько, Дриночкин и Мисюра плетьми гонят к вагону. Упал, Мисюра уже вскинул винтовку, но Сушко захотелось продолжить забаву. Только это спасло.
Спасло! Вспоминается Кону, как нес обратно одежду под конвоем Прикидько, а тот лупил плетью: шаг и удар, шаг и удар. Так и дошли до рядов из одежды, оставшейся на станции, так и назад шагали к вагону.
— Предложим, чтобы нас допросили, — обращается Якоб к Дануте.