А царю изменила сила —
Словно всю ее сжег дотла.
Лихорадка его скрутила,
Руки-ноги ему свела.
Что виной тому? Не вода ли,
Где купался, оледенев?
Или яд ему подмешали?
Или божий свершился гнев?
У друзей его беспокойство.
Неотрывная маета —
Шепота поползли по войску.
Разношерстные шепота.
То ли завтра поход победный
За невидимую черту,
То ли слава мелькнет бесследно
Солнцем, канувшим в черноту…
Неразнеженный царь, солдатский,
Сжал, чтоб не было крика, рот.
А врачи подойти боятся —
Что, как он невзначай помрет?
Лишь Филипп, мрачноватый, хмурый,
Не покинул его порог.
Всею тощей своей фигурой
Независим, колюч и строг.
— Щедро болен ты, царь. Быть может.
Смерть уже к тебе на пути.
А доверишься мне — я все же
Попытаюсь тебя спасти.
А в глазах у царя застряла
Смерти жесткая стрекоза.
То замрет, то начнет сначала…
Он от боли закрыл глаза,
Поворочал худую думу.
«Верю», — выронил наконец.
Варит зелье Филипп угрюмо.
А в шатер — до царя гонец.
Весь в пыли гонец. Дышит зычно.
Трем коням ободрал бока.
Царь в беспамятстве. Но привычно
Прямо к свитку ползет рука.
И папирус из рук не выпал,
И развернут он, и прочтен.
То в измене врача Филиппа
Обвиняет Парменион.
Будто взгляд у него насуплен,
Будто мрачен он весь не зря,
Будто персами он подкуплен,
Чтоб сумел отравить царя.
Царь смежил тяжелые веки —
И в тенях перед ним прошли
Все пути, все бои, всё реки
От отцовской его земли.
Старый Парменион, он верен,—