Бри нечленораздельно ругается своим разрезанным ртом.
— Это плохо? — спрашивает она.
— Да, — говорю я, потому что я знаю, она не захочет услышать ложь. — Но с тобой все будет хорошо.
Я нахожу хирургические иглы, медицинскую нить. Я могу зашить, я могу починить ее. Не то, что она сломлена. Она ни за что не способна сломаться. Даже в руках этого жалкого комка плоти, остывающего в коридоре — той ужасной тени меня самого.
Бри сидит на краю раковины, когда я стараюсь очистить ее от лишней крови, но повязка задевает рваную плоть ее щеки. И вот тогда приходят слезы.
Он увидела себя в зеркале.
Я признаю, что это плохо. Это одна из самых худших, самых противоестественных вещей, которые я когда-либо видел, улыбка, которая тянется к ее щеке. Она опять ругается. Слезы капают. Я говорю ей, что я могу сделать это лучше, хотя я не уверен, что смогу.
Я промываю рану раствором, который нашел в аптечке. Она кричит, ее руки впиваются мне в предплечья.
— Ты в порядке. С тобой будет все хорошо.
Она впивается ногтями в мою кожу.
Далее идут стежки. Игла зацепляется, когда я направляю ее в щеку. Приходится собрать все свое самообладание, чтобы успокоить дрожащую руку, и продолжить приближение к ее щеке, чтобы посмотреть на ее прекрасное лицо и знать, что я собираюсь оставить на нем шрам.
Что это даже хорошо, что я пытаюсь сделать сейчас, — это еще одна рана, которую она будет носить всю свою жизнь.
Я зашиваю до уголка рта, прежде чем меня осенят, что я не знаю, как закрыть шов. Я хотел бы, чтобы Эмма была здесь, чтобы это было сделано правильно. Ее работа была бы чище, более аккуратной. Но ее нет, и поэтому я делаю все так, как могу. Я заканчиваю свою работу узелком, отрезав излишек нитки хлипкими ножницами, которые я нашел в аптечке. В момент, когда я закончил, я поцеловал Бри. Прямо в порезанный рот, но, насколько это возможно, как можно дальше от свежих швов. Я ощутил вкус крови на ее губах, и я возненавидел себя за то, что это заставило меня съежиться.
Я бросаю грязные бинты и принадлежности в раковину и перевязываю рану. Получается громоздко и неудобно — марлевая повязка на нижней части щеки. Она дрожит, осознаю я. Все ее тело содрогается.
— Что с тобой? Больно? Тебе что-нибудь надо?
Ее кожаная куртка вся блестит от крови и несколько высушенных борозд, тянется вниз по ее подбородку и шее. Что-то побежденное написано на ее лице, в неком роде сомнение и отчаяние, которое я чувствовал в ней только однажды — когда мы были в ловушке под Бургом и она плакала у меня на груди, в кромешной тьме камеры.