В Москве ближайшая поликлиника, куда мы ходим с дочерью, через два дома от нас, и карта у нее другого формата, альбомная, как длинный язык, но тоже уже толстая.
На обложке моей большими буквами пометка «порок сердца» с вопросом в скобках, порок сердца под вопросом, и «декстракардия», то есть сердце справа. Это не порок развития, вариант нормы, про который почему-то выяснили, только когда я уже ходила в среднюю группу детсада. Меня часто таскали по врачам: бледная, слабая, болезненная, а один раз решили снять кардиограмму и тут же хотели увезти на скорой с инфарктом.
Дети лежали в больницах без родителей. Мама устроилась санитаркой на время, мыла несколько палат и коридор, разносила еду. В отделении другие дети со мной водились и нянчились, несмотря на явное преимущество – маму. Мама водилась и нянчилась со всеми, насколько хватало сил, спала на стульях, приставляла к койке.
Судебно-медицинские эксперты не имеют права собирать сами какие-либо доказательства, а беседы с родственниками и попытки самостоятельно получить меддокументы, ту же медкарту из поликлиники, – это и есть сбор доказательств. Важно понимать, что это вне закона и может закончиться плохо.
Мое детство прошло в то время, когда врачи больше полагались на себя, чем на инструментальные исследования, эхографии еще не было, тем более в провинциальном городе, пусть и миллионнике. Меня каждый день простукивали, ощупывали, прослушивали.
Когда делали рентген, привели студентов и нечаянно отравили меня барием, дали больше, чем можно, я была очень худая, ела плохо. Помню, как мне холодно в рентген-кабинете, а профессор проводит показательный осмотр, потом наконец кормит меня белесой вязкой крупитчатой массой, которую не так-то легко проглотить. Потом помню, меня рвет, мама и медсестра держат, а другая медсестра запихивает трубку для промывания желудка и заливает через огромную воронку воду с марганцовкой из канистры. Помню запах воды, как запах грязного талого снега, до сих пор иногда чувствую его из-под крана или, бывает, даже в чае, и помню тишину в палате, дети подходят к моей кровати – я вижу их, когда открываю глаза, – стоят, молчат.
Окончательный диагноз тогда не поставили. Маму уговаривали на операцию на открытом сердце, чтобы посмотреть, как оно у меня устроено. Мама отказалась, а я до совершеннолетия жила с неустановленным врожденным пороком сердца и пометкой, что сердце не на месте, в школе была освобождена от физкультуры. Помню ужас физрука, когда однажды он увидел меня на перемене после догонялок – от жизни меня тоже освобождали, но иногда я ухитрялась вырываться из-под контроля: мертвенно-бледное лицо в мелких каплях пота с чахоточным румянцем и посеревшим носогубным треугольником.