* * *
Я выключила горелку, сняла с триноги крошечный котелок и, морща нос, посмотрела на получившуюся субстанцию. Светло-голубая, она бурлила, окрашивая чугунные стенки, и страшно воняла. М-да, шкура нежити — это тебе не тонкий аромат весенних магнолий. Надо будет потом каюту проветрить.
Я подула на вязкую густую жидкость с маслянистой плёнкой, зачерпнула указательным и средним пальцами приличную порцию, перекинула косу вперёд и чуть не застонала от удовольствия. О-о-о-о, как же приятно! Отвратительный келоидный рубец практически сразу же перестал чесаться и зудеть. Несмотря на то, что мазь только что кипела, на шее она ощущалась спасительной прохладой.
Дверь хлопнула, и я еле-еле успела спрятать котелок за спину. Угрожающего вида громила с крупной квадратной челюстью и бицепсами с мою ляжку ввалился в каюту. Потрёпанные штаны, рваная тельняшка с закатанными до локтей рукавами, частично лысый череп.
— Морской дьявол тебя подери и сожри кальмары! Плешь, ну и напугал же ты меня! Сколько раз я просила стучаться?
— Ой! — Огромный детина, что почти подпирал головой потолок в моей каюте, резко смутился. — Шеф, простите. Я не знал, что вы здесь… ну… этим самым занимаетесь…
Я фыркнула. У каждого матроса, который хоть раз выходил в открытое море, были свои понятия о личном. Сложно держать дистанцию с двумя десятками людей, когда каждый божий день в течение нескольких месяцев живёшь на крошечной палубе, ешь в одном и том же камбузе и даже на редких остановках в портах трахаешь одних и тех же ночных фей. Чтобы не чокнуться во всей этой круговерти, однотонности и серости, моряки всегда держат при себе что-то сугубо личное. Какую-то вещь, иногда хобби, а может, и просто воспоминание, но чем бы это «нечто» ни было, оно всегда остаётся святым. Так, я знала, что Плешь хранит под подушкой куклу дочери, которая умерла несколько лет назад из-за стремительно прокатившейся по стране заразы. Морок в любое плавание брал с собой шоколадные конфеты и заедал ими стресс. Молодой и молчаливый юнга, что чистит борт «Ласточки», в свободное время ловит крабов и с настоящим садизмом отрывает им клешни. Поначалу его кровожадный вид нервировал основной костяк команды, но лишь тогда, когда юнга снял носки при поваре, все вопросы к нему отпали. У мальчишки не было пальцев ног.
Моим личным и «этим самым», как выразился Плешь, был, разумеется, шрам. О его наличии мало кто подозревал, но все знали, что шефу преступного мира время от времени надо побыть в каюте в одиночестве и сварить что-то страшно вонючее. Что за зелье, разумеется, никто не спрашивал и даже не пытался узнать.