— Почему? — невнятно, но с абрикосом во рту иначе не получается.
— В школьном спектакле доводилось играть Офелию. Она идиотка.
— В этом весь смысл — разве нет?
— Ешь абрикосы! — ему в рот сунули очередной плод.
У абрикоса нежная бархатистая кожица, чуть надавишь — и течет сладкий густой сок, а там, внутри — нежная мягкость, которую только и остается что слизывать.
Левка выплюнул косточку и отправил ее на блюдце. Повернул голову… и ткнулся носом в низ женского живота. Туда где смыкаются бедра, где находится тайное средоточие женского, туда, где все наверняка такое же, как этот медовый спелый абрикос. Куда вдруг нестерпимо захотелось наконец-то прижаться губами и стереть все, что было до, очистить и оставить только свое…
Замерли оба.
— Прекрасная мысль — лежать между девичьих ног…
— Левушка… — шепчет она тихо, беспомощно, забыв к черту весь шекспировский текст. Почти испуганно.
— Предыдущий ответ мне нравился больше.
— Какой?
— Да, мой принц.
И он слышит этот ответ, когда она откидывает голову на спинку дивана и крепко зажмуривает глаза.
— Да, мой принц…
Сначала он целовал ее прямо сквозь мятный невесомый батист — живот, бедра, чувствовал, как робко и неумело касались его затылка и плеч ее пальцы — касались и снова отступали. Как начали дрожать бедра под его поцелуями.
Лев резко сел. Наклонился над ее запрокинутым в потолок лицом, поцеловал в губы. Он был уверен, что делает все правильно, он знал это твердо. Но Дина его поцелуй восприняла как вопрос, как просьбу о разрешении. И, не открывая глаз, снова прошептала:
— Да, мой принц…
Это было уже не позволение. Это — мольба. И в следующую секунду он уже стоял перед ней на коленях. Взметнулась ментоловым шатром невесомая юбка-солнце. Взметнулась — и скрыла темноволосую мужскую голову. Таинство дароприношения мужчиной женщине вершилось под покровом тончайшего мятного батиста.
Он снова целовал ее бедра — только уже не через ткань, а так — губами к коже. В мягком зеленоватом сумраке смотрел, как покрывается мурашками ее живот выше линии простых белых трусиков. А потом стянул их.
Долго-долго уговаривал колени снова разойтись в стороны, покрыл поцелуями каждый сантиметр гладкой кожи бедер. Чувствовал ее все нарастающую дрожь. А потом по-хозяйски обхватил ладонями бедра и припал губами.
Медовая, спелая, сладкая. Снаружи — нежная бархатистая кожа, внутри — гладкая влажная плоть. Как кошка, вылизывающая своего котенка до чистоты, он сейчас тоже языком убирал все, что отравляло когда-то Дину. Оставляя чистое влажное наслаждение. Но, впрочем, не вполне.