…Нежданова пела на Толстовском вечере арию Моцарта из оперы «Похищение из Сераля»:
«Я любила, я знала счастье:
Ах, как жизнь была легка!»
Серебристый голос… Изумительная по чистоте интонация… Прелестная, смелая, полная жизни и благородства мелодия… Высокая артистичность всего исполнения в целом…
Это звучит, как колокольчик в воздухе. Это – как отголосок райского блаженства. Как классическая надпись, остро и четко вырезанная на мраморе. Что-то неуничтожимое, что-то ставшее высшей эстетической истиной. И душа – как зачарованный ребенок перед этой истиной.
Да, недаром Лев Толстой любил Моцарта!..
В антракте подходит «братец» Иван Колосков, глава секты «трезвенников», увлекавшийся в то время идеями Толстого. Лицо – расстроенное и даже прямо сердитое.
– Какое безобразие! – говорит он.
– Что такое? В чем, где безобразие?
– Да Нежданова! Выбрала такую вещь: любила… страдала… Разве можно это петь на Толстовском вечере? Возмутительно! Весь вечер испортила!..
Вне себя от негодования, «братец» прекратил разговор, – кажется, боясь сказать что-нибудь еще более резкое, – и отошел в сторону.
Я только поглядел ему вслед: – Бедный!
* * *
В молодости я слышал в Москве пианиста Иосифа Гофмана. Это был изумительный виртуоз и блестящий интерпретатор классической музыки. Техника его была безгранична, недостижима. Когда он сидел за роялем, казалось, что инструмент играет сам, без его помощи: до такой степени исполнитель и инструмент сливались. Помню «Кампанеллу» («Колокольчик») Листа: руками этого сделать было нельзя. Значит, тут верховодила какая-то «высшая» сила: рояль пел и заливался, а не играл. Пианист сам казался живым воплощением музыки… Публика, разумеется, «неистовствовала». В антрактах любители автографов, в числе которых был и я, чуть не раздирали Гофмана на части.
И удивительно: сам пианист не ценил своего дарования: он воображал себя великим инженером-изобретателем. Владел технической мастерской и все средства, крупные средства, которые давала ему концертная деятельность, тратил на приобретение и усовершенствование разных машин. Как известно, инженерное и техническое дело Иосифа Гофмана не прославило, а память о нем как о великом пианисте все же живет и в истории музыки, и в сердцах тех, кто его хоть раз слышал. Это наивное, ребяческое отношение Гофмана к своему таланту (вспомните Моцарта в Пушкинском «Моцарте и Сальери»!) только лишний раз показывает, что талант независим от человека, что он приходит к нему как бы со стороны и что, в конце концов, не человек владеет талантом, а талант владеет человеком: и не хочешь, а играй! восхищай слушателей! гори у рояля, забывая обо всех иных, посторонних увлечениях! А вот придешь домой – можешь заняться и техникой, и филателией, и чем хочешь…