и
pastiches и только в этом качестве и ценят. Они принимают своеобразие интеллекта, персональные пристрастия Савинио, которые есть лишь повод и средства, за конечную цель его искусства. Литература по своей внутренней природе наиболее ярко и полно раскрывает мысль, и поскольку проза Савинио комментирует и проясняет его живопись и музыку, думается, что, обратившись именно к ней, можно вынести определенное суждение о его наследии в целом.
В итальянской литературе, не расхожей, а серьезной и достойной, в 1941 году тихо зазвучал совершенно новый голос. Он прозвучал в книге захватывающей и прозрачной, как лучшая проза Вольтера, приправленная солью Аттики в духе Лукиана, в книге поэтичной, метафизической и ироничной. Я говорю о „Детстве Нивазио Дольчемаре“.
Ирония — эта незнакомка в нашей литературе — чистая, взвешенная, глубокая, классически совершенная, в книге Савинио снесла стены литературной цитадели, укрепленные традиционными бастионами академической серьезности.
Уже Панцини, правда, не иронией, а остроумием, пытался пробить массивные стены тяжеловесной серьезности нашей литературы. Легкую улыбку Панцини, добродушную, словно извиняющуюся за свою дерзость, сменила улыбка почти трагическая, сдержанная, отрешенная, как в неоклассической живописи, ироничная улыбка Савинио. Эту улыбку можно видеть в его портретах, этой улыбкой расцветает его музыка, и эту вечную улыбку оставила нам Смерть, как последнее напоминание о его образе.
Савинио был знаком с творчеством Панцини, в последнее время он был для него одним из авторов de chevet>{50}. Однако мы с уверенностью можем утверждать, что Савинио не испытывал влияния Панцини, не использовал его приемы. В любой сфере своей деятельности Савинио исходил только из самого себя (отсюда его пристрастие к автобиографии, как у его брата Джорджо де Кирико к автопортрету), используя и трансформируя чужой жизненный опыт, он создавал свой собственный, неповторимый Мир.
Другой аспект, столь же непривычный для нашей литературы и находящийся внешне в резком противоречии с иронией, — высокий романтизм, этот постоянный контрапункт, выраженный с нордической скупостью, с пульсирующей в жилах человечностью, с безудержным стремлением к лучшей жизни.
„Дом по имени Жизнь“ и „Альчести Самуэля“ — самые яркие и удачные примеры, где романтический пафос, поэтическая чуткость на некоторых страницах достигают крайней высоты звучания и предельной выразительности.
Эти необычные и высокие грани его творчества проявляются уже в предыдущих работах, таких как „Воображаемый дом“, „Трагедия детства“, „Анжелика, или Майская ночь“.