— Que Staline ait toujours raison, cela revient à dire: que Staline a raison de tout.
«Перед лицом такого оскудения, кто еще решится говорить о „культуре“?» Обратим внимание, что Жид ставит слово «культура» в кавычки, — явно вспоминая тот конгресс по защите культуры, на котором недавно сам выступал и где ни словом не обмолвился о противоречиях, теперь его терзающих. Обратим внимание и на патетическую фразу, которая тоже прозвучала бы на конгрессе резким диссонансом:
«По достоинству люди ценят лишь то, что потеряли… Только пребывание в СССР (или, разумеется, в Германии) помогает по достоинству оценить ту неоценимую свободу мысли, которой мы еще пользуемся во Франции и которой иногда злоупотребляем».
В числе примеров, иллюстрирующих наблюдение Жида, один особенно характерен. Начало испанской междоусобицы застало писателя в Сухуме. На каком-то официальном банкете спутник его Жеф Ласт предложил по-русски тост за испанский «красный фронт». В ответ смущение… и тост за Сталина! Жид поднял бокал за здоровье политических узников Германии. В ответ овация — и снова тост за Сталина! Отчего Испания встречает так мало сочувствия? — недоумевали французы. Разгадка оказалась проста: «в Сухуме еще не была получена „Правда“, в Сухуме еще никто не знал, как надлежит относиться к испанским событиям. Энтузиазм вспыхнул немедленно по прибытии почты».
Без преувеличения надо сказать, что Андре Жид повествует обо всем этом с заразительной грустью. Сочувствуем мы ему или нет — дело другое. Должен признаться, что и теперь, после выхода «Возвращения из СССР», остается все-таки невыясненным и непонятным вопрос, как мог его автор до своей поездки думать и во всеуслышание безоговорочно утверждать, что в СССР царит духовная свобода и творится новая культура. Неужели он не знал общего положения России? А если знал, почему молчал и, во всяком случае, почему давал простым и печальным фактам какое-то хитрое, условное, нарочито оптимистическое толкование? В связи с «Возвращением» в печати говорят об «admirable probite intellectuelle» Андре Жида. Совершенно верно: книга эта тем и волнует, что в ней «probite intellectuelle», действительно, неотразима, непреклонна, почти героична. Но что было с Жидом до поездки в Россию? Если согласиться, что умственная честность есть свойство постоянное, а не исчезающее и вновь появляющееся, как мог он говорить то, что говорил? Подчеркиваю, что я менее всего склонен в андре-жидовской «пробитэ» сомневаться: она бесспорна, на всем протяжении его творческой деятельности, без единого перерыва или срыва. Но тем труднее полностью понять то, как мог прежде Жид быть слепым и почему он теперь прозрел.