заданием — в чем тогда ценность творчества? Не будем спорить о правоте или неправоте государства, не в этом дело. Если Япония нападет на Россию, власть обязана защищать территорию, армия обязана исполнить свой долг, — по мнению всякого, кто не разделяет толстовско-анархических воззрений. Но творчество, поэзия, литература — разве не обращены они ко всему лишенному границ миру, к жизни в целом, разве не унижены и не искажены они, будучи «включены» в ту или иную национальную задачу, включены без остатка, без всякого заднего плана или подводного течения, в стопроцентном, так сказать, оборонном воодушевлении? Об этом в наших здешних спорах и рассуждениях речь шла уже тысячи раз. Пора было бы, кажется, перестать предъявлять советской литературе требования, от исполнения которых она отказывается. Да, пожалуй, пора. Но к «На Востоке» хотелось отнестись серьезно, и оттого разочарование и толкает на повторение старых упреков. Алексей Толстой, со всем своим инстинктом и талантом, безвозвратно что-то растерял, безнадежно что-то забыл, если действительно так восхищен книгой Павленко… Скажу откровенно: книгу тяжело читать! Особенно тяжело — в самых удачных и даже литературно-блестящих ее пассажах, в боевых эпизодах, в картинах. Когда-то князь Андрей лежал на Аустерлицком поле — и, глядя на небо, думал: все помнят, о чем. Казалось, это написано навсегда. Если даже не быть безусловным приверженцем теории прогресса в искусстве, казалось, после этого нельзя уже сочинять залихватских рассказов о неистовых кавалерийских атаках, о партийных Кузьмах Крючковых и о прочем. Но Павленко как ни в чем не бывало сочиняет — и склонен, вероятно, свысока взглянуть на тех, кто еще настроен как «интеллигентский хлюпик», по Ленину. Он — передовой, он, видите ли, идет в ногу с эпохой, жестокой и яркой! Но, rira bien qui rira le dernier — хотя тут и не до смеха! Будь Павленко проницательнее и зорче, он увидел бы, сколько сейчас в мире сопротивления воинствующей вульгарной смеси марксизма с ницшеанством, — и как еще верна князю Андрею истинная литература. В частности, он понял бы, что тема патриотизма, столь в наши дни опасная, требует при разработке своей необычайного такта, ума и правдивости, иначе, право, «из-за чего, товарищи, кровь проливали», и какая же разница между старой мерзостью и новой? В основном разница, пожалуй, та, что прежде русская литература сопротивлялась, исправляла, напоминала, увещевала, а теперь в СССР она бежит впереди начальства, трубит в рожок и размахивает флагом. Прежде церковь была прикреплена к государству, а литература — отделена. Теперь отпустили церковь, но прикрепили литературу, и мольба о «ниспослании побед» поручена писателям… Надо, однако, рассказать о романе, иначе все размышления о нем покажутся голословными.