Но внезапно Морозов умирает.
Я коснулся двух рассказов, которые в книге Лидии Арсеньевой мне показались лучшими. Для них особенно характерно то, что можно было бы назвать женственностью вдохновения. Автор пассивно глядит на мир, не пытаясь ничего в нем изменить. Даже Олина любовь бессильна. Повествуя о ней, Лидия Арсеньева лишь делится своим страстным желанием спасти жизнь от надвигающейся на нее тьмы — и незнанием, как это сделать.
Замечание узколитературное: Лидии Арсеньевой надо бы поработать над стилем. Пишет она всегда грамотно, и вместе с тем часто — «никак». Слова лишены веса, цвета и тона. А ведь для настоящего писателя мало, чтобы узнавали его по темам его вещей: надо, чтобы отличен был и самый звук фразы.
Одна из самых характерных черт литературного творчества нашего времени — склонность к отказу от «выдумывания», от «сочинения». Старинное именование писателя «сочинителем» было бы не совсем уместно сейчас. Сочинителей становится все меньше и меньше. Истощилась ли фантазия, укрепилось ли убеждение, что никакому воображению не угнаться за жизнью, — вопрос особый, но факт бесспорен: писатели в нашу эпоху много охотнее рассказывают о том, что было в самом деле, нежели о том, что могло бы случиться.
Правдивость, обостренное ощущение «реальности»? Нет, как ни соблазнительна и лестна была бы ссылка на это, она не выдерживает и поверхностного анализа. Диккенс или Бальзак, придумывавшие решительно все в своих романах, правдивее в подлинном смысле этого слова, чем огромное большинство теперешних беллетристов, отваживающихся лишь на то, чтобы «романсировать» действительность. Если Лев Толстой и сказал на старости лет в объяснение своего охлаждения к художественному творчеству, что «как же писать о даме, которая шла по левой стороне Невского, когда никогда такой дамы не было?» — то это случай слишком исключительный, чтобы стать примером, случай почти патологический, другим душевно-недоступный. У других такое восклицание прозвучало бы манерно — и, признаемся, даже глуповато. Надо вспомнить все, что у Толстого за ним, чтобы оценить этот последовательный максимализм творческой совести.
Теперешние писатели не заходят так далеко. Они во всех отношениях сговорчивее. Но, по-видимому, опыт прошлого оказался не бесследен — и внушил писателям страх. Ну да, рассуждают они, Бальзак, Диккенс, Толстой — не в счет. Эти — и еще три-четыре романиста вместе с ними — уцелели и будут живы еще долго. Но сколько романов и повестей, казавшихся блестящими при появлении, погибло безвозвратно из-за искусственности атмосферы, из-за ошибочности внутреннего рисунка, из-за произвольности внутреннего построения. Писатели, безотчетно или сознательно, не хотят больше рисковать. Они прячутся в «настоящую жизнь», в то, что, по терминологии хрестоматии, называется «былью» в отличие от «сказок», как в нечто спасающее от срыва. Быль не всегда их спасает. Она уступчива, она часто поддается причудам и прихотям того, кто с ней имеет дело. Но, в общем, в среднем, стремление оказалось оправдано: книга, сверенная в замысле с чем-то реально-бывшим, на что-то реальное опирающаяся, не может быть абсолютно вздорной, как бывают, увы, абсолютно вздорными книги, от а до зет вымышленные.