«Путешествие Глеба», повесть Бориса Зайцева, принадлежит на первый взгляд к вещам «сочиненным». Нет никаких внешних признаков, которые позволили бы отнести ее к литературе мемуарной. Автор рассказывает о некоем русском мальчике, как прежде рассказывал о существовании обитателей дома в Пасси или усадьбы Ланиных.
Но с читателем ничего ему не поделать: читатель наверно примет это повествование за автобиографию, как принял за автобиографию бунинскую «Жизнь Арсеньева». И, признаемся, — читатель будет прав, если не формально, то по существу. Никакими доводами Зайцев не убедит нас, что в «Путешествии Глеба» ничего личного нет, что это создание его воображения, не больше: сомневаюсь, впрочем, чтобы он стал на этом настаивать. Выдает тон, выдает то волнение, которое чувствуется в описаниях, в воспроизведении бытовых мелочей, житейских повседневных пустяков, выдает, наконец, непринужденность погружения в мир, сотканный из бледных, хрупких, слабеющих воспоминаний… Тургенев однажды с насмешливой проницательностью заметил, что человек говорит с интересом о чем угодно, но «с аппетитом» только о самом себе. Оставим иронию, к Зайцеву и его новой книге неприменимую, — но подчеркнем, что в рассказе о детстве Глеба есть именно «аппетит». Каждому его детство представляется чем-то пленительным и важным, чем-то таким, что прельстило бы всех, если бы как следует об этой поре рассказать. Зайцев вспоминает детство, как вспоминают сны: с сознанием, что дневной свет логического пересказа убьет его таинственную и смутную поэзию.
Эмигранту-писателю уйти в воспоминания сейчас — «и больно, и сладко». Кажется, перед соблазном этим устоял только один Алданов — если и вспоминающий прошлое, то лишь потому, что прошлое дает ему нужный для обработки материал, а не потому, чтобы оно настраивало его мечтательно и лирически. Однажды мне приходилось уже об этом писать: нет писателей друг другу более чуждых, чем Алданов и Зайцев, — и по контрасту не раз вспоминаешь одного, начав говорить о другом.
Эмигрантская лирическая тема часто бывает снижена и даже искажена в тех писаниях, где идеализируется удобство и комфортабельность прежней жизни. Тут, в этих случаях, надо сознаться, более чем уместен марксистский «классовый подход» критического анализа: действительно, раз художник способен на нескольких страницах расчувствоваться над прелестью «незабываемых горячих филипповских пирожков», то нечего ему негодовать и обижаться, если его зачисляют в лагерь «певцов буржуазии». Пирожками, правда, мог бы насладиться и прирожденный пролетарий, но за гимнами в их честь для всех ясна тоска о благополучии, связанном с известными, пусть и скромными, социальными привилегиями. Эмигрант-писатель, до пирожков опускающийся, добровольно подставляет свою голову под враждебные удары — и по заслугам их получает…