Не передаю содержания повести до выхода отдельной книгой. Она всем или почти всем известна. Остановлюсь лишь на людях, обрисованных в «Путешествии Глеба».
Их портреты удивляют уверенной экономностью линии и каким-то прирожденно-зайцевским изяществом. Бунин в «Жизни Арсеньева» неизмеримо расточительнее, — вероятно, потому, что богаче. Зайцев как бы рассчитывает каждый штрих, но ставит точку лишь тогда, когда облик намечен. Ни одного «мазка», все легко, полувоздушно, полупрозрачно — и вместе с тем все совершенно ясно. Особенно характерен в этом отношении эпизод с Софьей Эдуардовной, музыкантшей-гувернанткой, внесшей раздор в дружную семью Глеба. Глеб не совсем отчетливо понимает, что именно происходит: отчего нервничает отец, отчего мать настойчивей замыкается в своей холодновато-уклончивой ласковости? Софья Эдуардовна играет на рояле, будто «летая по клавишам», молчит, говорит самые незначительные слова. Автор лишь сквозь сознание Глеба позволяет нам взглянуть на весь этот мир. Но драма очевидна. К наивным наблюдениям десятилетнего мальчика, в сущности, нечего и добавлять.
«По всей России было так, — говорит Зайцев, случайно вспомнив непривлекательную бытовую сценку. — Радость и грубость, поэзия и свинство».
Приблизительно то же мог бы сказать — если только не достаточно отчетливо на чей-либо слух сказал — и Бунин в «Жизни Арсеньева». Не сравниваю обеих вещей, слишком различных по размеру, по размаху, по напряженности вдохновения… Но едва ли можно спорить насчет того, что «Путешествие Глеба» родственно «Жизни» как своего рода «поминовение» исчезнувшей России. Зайцев несравненно менее страстен. Ему чужды интонации трагические, патетические, скорбно-восторженные. Но, как Бунин, он всматривается в далекое прошлое — и с благодарным вниманием, с влюбленной зоркостью восстанавливает дорогие черты противоречивой, все в себе совмещавшей родины. Кстати, как существуют — по давнему замечанию Льва Шестова — писатели, не умеющие произнести слово «Бог», хотя они только и делают, что во всех падежах его склоняют, так в наше время многие не умеют выговорить имя Россия (особенно в стихах, где, к несчастью, оно рифмуется с Мессией — со стихиями и прочим, и прочим) — не политически, не географически, а в том отвлеченно-возвышенном смысле, в каком говорил о ней Гоголь. Зайцев любит этот тон — и верно, безошибочно улавливает его. Пока Глеб еще ребенок, стремлениям этим трудно развернуться. Но, вероятно, с возмужанием его окрепнут и они.
В небольшое число правдивых и чистых книг о России, написанных после революции, книг, не замутненных ни торжеством, ни жаждой мести, «Путешествие» войдет во всяком случае.