Эта краска использовалась в китайской и японской живописи по крайней мере с VIII века, она также присутствовала на ранних индийских миниатюрах – на самом деле она, вероятно, использовалась для окраски желтых одежд Кришны как менее вонючая альтернатива желтой коровьей моче. Она всегда была привозная – желтый гуммигут в основном привозили из Камбоджи, и его название (gamboge) даже является искаженным названием этой страны[152]. Гуммигут встречается и в других странах Юго-Восточной Азии, и, конечно, в 1880 годах на тайской границе было достаточно гуммигута, чтобы король Чулалонгкорн мог отправить несколько хороших образцов смолы в Соединенные Штаты в качестве «подарка уважения».
В период ужасающего режима красных кхмеров в 1980-х годах, а затем в начале войны во Вьетнаме эту краску было почти невозможно найти. «В военное время гуммигут смешивается с грязью, – объяснил мистер Ли. – Однажды я привез пятьдесят килограммов грязного гуммигута, потому что даже это было редкостью». Он показал мне чистый кусок краски – «кусок мирного времени», как он его называл. Он имел форму брайтонского леденца, хотя и немного придавленного, как будто слишком долго пролежавшего в кармане у ребенка, и отличался гладкой хрупкостью твердой ириски и цветом сухой ушной серы. Но когда мистер Ли окунул кисть в воду и легко взмахнул ею над этим коричневатым камнем неаппетитного вида, на нем появилась капля самого чудесного, яркого желтого цвета, который только можно себе представить, почти флуоресцентного.
Китайцы называют его «желтым плющом» или «желтым ротангом», но гуммигут делается не из плюща и не из ротанга, а из гарцинии ханбери – высокого дерева, родственника мангостина, но не имеющего таких вкусных плодов. Краска, которую держал в руке мистер Ли, представляла собой смолу гарцинии и была получена тем же способом, что и каучук, за исключением одного важного отличия. Полукруглый разрез в стволе каучукового дерева в течение нескольких часов кровоточит белым латексом, который можно собрать на следующее утро, тогда как собиратель гуммигута делает глубокий надрез в стволе, аккуратно ставит кусок выдолбленного бамбука под рану… и не возвращается до следующего года.
Интересно, были ли у господина Ли какие-нибудь образцы гуммигута военного времени? «Где-то есть», – сказал он и исчез в одной из задних комнат. Через несколько минут он появился с грязной пластиковой сумкой одной из крупных сетей супермаркетов Гонконга, полной темных зеленовато-коричневых растрескивавшихся кусочков чистого гуммигута, выглядевших так, будто кто-то сжевал ириску и выплюнул ее на землю, где она и затвердела. «Это то, что мы получили во время войны: гуммигут очень плохого качества, полный примесей. Многие бамбуковые емкости опрокинулись на землю, и люди пошли искать смолу, которая капала на землю». «Я хотела бы найти гуммигут», – мечтательно заявила я, представляя, как в лесной роще, глубоко в джунглях, делаю надрез на стволе кривым ножом, а потом мне рассказывают древние мифы о деревьях, которые кровоточат желтой краской. «Нет, этого не следует делать», – твердо сказал мистер Ли. Мы все удивленно подняли головы. Что он имеет в виду? «Там много мин: люди гибнут за гуммигут», – сказал он.