Пока мы шли, я представляла, где мог найти свое последнее пристанище камень из каждой части шахты. Первые двадцать метров обеспечивали лазуритом египетские гробницы; чуть дальше начиналась та часть шахты, откуда Бамианские Будды получили свои нимбы. В начале почерневшей части шахты был небольшой боковой проход, содержимое которого, возможно, было отправлено в Армению и пошло на цветные иллюстрации для Библии XII века. Несколькими шагами дальше было место, откуда получили краску для яркого неба Тициана – и не получили лазурит для одеяния Девы Марии Микеланджело; дальше была родина синей краски Хогарта, Рубенса и Пуссена: совсем недлинный тоннель вобрал в себя всю историю искусства.
А за ними, далеко за почерневшим участком, в недавно взорванных впадинах в стенах, недалеко от того места, где мог бы находиться мой собственный камень, располагалась жила, откуда был взят еще один роковой кусок лазурита. Кусок, который был отшлифован и использован голландским фальшивомонетчиком Хансом Ван Меегереном для изготовления фальшивого Вермеера. Но чего Ван Меегерен не знал, так это того, что он, мошенник, пал жертвой другого мошенничества и его ультрамарин был поддельным – то есть замененным на кобальт. Он продал картину нацистскому лидеру Герману Герингу за огромную цену, притворившись, что это часть культурного наследия Голландии, поэтому после войны его заставили предстать перед судом за сотрудничество с нацистами. Поддельный ультрамарин и погубил его, но и одновременно спас: как утверждал адвокат, Вермеер не мог использовать эту краску, поскольку в его времена кобальт еще не был открыт. Ван Меегерена все равно отправили в тюрьму, но это было легкое наказание за подделку картин, и в течение нескольких месяцев, которые он провел в тюрьме до своей смерти, он был национальным героем, поскольку получалось, что он сумел перехитрить врага.
Когда мы вернулись в деревню, то увидели группу возбужденно разговаривавших шахтеров. Абдулла перевел. «Они говорят, что сегодня важный день в Сар-и-Санге, – сказал он. – Еще ни одна женщина не поднималась в шахту; они говорят, ты первая». Мне хотелось расспросить мужчин об их жизни. «Только тихо», – сказала я Абдулле. Однако разговор превратился в бадахшанское ток-шоу: когда мы бродили по улицам, сотни мужчин следовали за нами, пододвигали для нас стулья и завороженно слушали разговоры. Эти издерганные, озабоченные люди скучали по своим семьям, но были вынуждены продолжать жить здесь, зарабатывая жалкие гроши, потому что им больше некуда было идти. Я разговорилась со старым торговцем табаком. У него было шестеро детей, которые жили в горах, и их единственным достоянием были шелковица и трава. Весь запас его товаров состоял из десяти банок табака, которые он мог продать по пять пенсов за штуку. Этого было недостаточно, чтобы купить еду, не говоря уже о том, чтобы послать что-нибудь своей семье. «Каково было самое счастливое время в его жизни?» – спросила я. Он выпрямился во весь свой крошечный рост, умело играя перед толпой, и рассказал свою историю. Слушатели от души смеялись и с интересом смотрели на меня, пока Абдулла переводил. «Он говорит, что самое счастливое время, – с сомнением произнес Абдулла, – это когда он только женился. Он и его жена были как лошади, соединенные вместе».