В этих словах таилось немало личного. Пушкин мучительно переживал свое подневольное положение при дворе, обязывающие милости нового царя, отвергнуть которые он не мог. Мечта об уединенном кабинете у Пушкина – это мечта о независимости, о свободе творчества.
Пушкин, унаследовавший карамзинское предназначение «историографа российского», опубликовал в альманахе «Северные цветы» за 1828 год свои «Отрывки из писем, мысли и замечания» (написано в 1827 году, одновременно с «Арапом…»). Там есть и строки о Карамзине, который за два года до того ушел из жизни: «…почти никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам».
И среди этих заметок – вдруг как крик о безысходности своего собственного положения: «Многие забывали, что Карамзин печатал свою историю в России, в государстве самодержавном, что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Повторяю, что История Государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» (XI, 57).
И еще есть у Пушкина одно признание – очень личное, «автобиографическое». Оно в другом неоконченном прозаическом произведении – «Романе в письмах» (1829 г.): «Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет» (VIII, 52). Здесь и намек на «неподобающее летам» придворное звание, и тоска по трудам в уединении деревенского кабинета. Мечте этой, увы, не было суждено осуществиться.
Отражая в своем романе перипетии далекой Франции XVIII века, Пушкин мысленно оценивал состояние русской литературы последекабрьского периода, ее положение в обществе.
Здесь все сложно и противоречиво. Ведь, с одной стороны, рассказывает Пушкин, вглядываясь в бурлящие парижские вихри, в пору общественного смятения литература и наука выходят из своего затворничества, в свет, на городские площади. Но приводит это лишь к тому, что ученые, философы и поэты начинают «угождать моде». Пушкин к концу жизни все отчетливее сознает, что «настоящее место писателя есть его ученый кабинет, и что… независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы» (ХII, 81)[397].
Он сумел возвыситься. И, взявшись за роман исторический, остался «поэтом действительности», писателем современности.
Помните, у Пастернака: