Сергей Фомичев пишет в своем комментарии: «Стихотворение <“Подражание италиянскому”> может показаться противоречащим по духу предыдущему (“молитва Сирина”), где среди главных заповедей морали подчеркивается: «Да брат мой от меня не примет осужденья». На самом же деле цикл нигде не вступает в противоречие с главной идеей, лежащей в его основе. После проповеди Добра, бескомпромиссного и полного, воссоздается картина Зла, воплощенного в предательстве Иуды. Казалось бы, заветы Добра, диктующего обязанность не посягать на свободу человека ни в каких обстоятельствах, развязывают руки Злу и предопределяют его торжество в мире. Однако в соответствии с общим наивным взглядом естественного человека в третьем стихотворении цикла показывается, что Злу положены неодолимые пределы. Оказывается: Зло самодовлеюще и самоисчерпы-вающе. И дело даже не в том, что предатель ученик сам осуждает себя на казнь; преступник при этом еще спасается (срывается из петли), но лишь затем, чтобы получить заслуженную награду: предательский поцелуй Иуды предвосхищает лобзание Сатаны – искренний, но и убийственный дар «врага человеческого» предателю»[957].
Повторим, что пушкинский перевод текста Джанни близок к оригиналу, но не буквален. Вот как написал итальянский поэт[958]:
Allor che Giuda di furur satollo
Piombò dal ramo, rapido si mosse
L’instigator suo demone, e scontrollo
Battendol’ali come fiamma rosse;
Pel nodo che al felon rettorse il collo
Giú nel bollor delle roventi fosse
Appena con le scarbe ugne rotollo
Ch’arser le carni e sibillar l'osse;
E in mezzo al vampa della gran bufera
Con diro ghigno Satana fu visto
Spianar le rughe della fronte altera:
Poi fra le braccia si reco quel tristo
E con la bocca fumigante e nera
Gli rese il bacio che aveva dato a Cristo.
Как отметил Р. Хлодовский, Пушкин отказался в переводе от сонетной формы и несколько архаизировал стиль, отчего стихотворение только выиграло, приобретя дантовский колорит[959].
Д.Д. Благой (в комментарии к пушкинским «Подражаниям Данте») писал: «…Пушкин проявил поистине дантовскую способность в изобретении самых разнообразных и изощренных видов мучений. Вместе с этим он достигает в изображении этих мучений такой «живописной» выразительности, «осязательности», какие он считал одной из замечательнейших особенностей дантовского мастерства. Такова, например, огромная стеклянная гора, которая после того, как бесы пустили по ней вниз раскаленное докрасна чугунное ядро, «звеня, растрескалось колючими звездами», и по которой они «пихнули» следом двух грешниц, видимо, распутниц, сорвав с них одежды. «Стекло их резало, впивалось в тело им – А бесы прыгали в веселии великом. Я издали глядел, смущением томим». Подобные строки и вообще пушкинские эпизоды вполне могли бы войти в состав дантовского «Ада», который Пушкин в своих вариациях действительно видит глазами его творца, воспроизводит его сознанием и чувством»