. Одним словом, праздник удался.
Отклики на это событие не замедлили последовать. Итальянская пресса дружно отметила важность московского дара, хотя сомнения эстетического плана тоже присутствовали. Так, корреспондентка туринской газеты «Стампа» Мария-Лаура Родота сослалась на мнение публики о том, что «памятник довольно страшный, и украсить его могут лишь графитти римских мальчишек, облюбовавших скульптуры Виллы Боргезе для своих упражнений». Что ж, Пушкину и не такое доводилось слышать о своей внешности! Статья кончается предупреждением: «Путин уехал, а Пушкин остался. А вместе с ним и надежда, что с бедной статуей будут хорошо обращаться. Ведь известно, что на Вилле Боргезе по ночам шляется публика с баллончиками краски, которой, к сожалению, до русско-итальянских связей нет никакого дела»[1074].
Итальянское телевидение посвятило репортаж открытию памятника. Его авторы мимоходом высказали опасение, что вышеупомянутые римские мальчишки могут украсть лежащую на скамейке рядом с поэтом его бронзовую шляпу, подобно тому, как мальчишки петербургские время от времени крадут бронзового Чижика на Фонтанке. Впрочем, зачем на нашу северную столицу кивать, когда здесь же в Риме периодически бесследно исчезает деревянная трость, на которую опирается мраморный поэт и пушкинский современник Джоакино Белли, возвышающийся на площади Трастевере (О самом Белли и его памятнике см. первую часть этой книги).
Гораздо более критически отозвался на новый памятник Пушкину итальянский писатель и историк русской культуры Агостино Баньято. Он посвятил пространную статью «Александр Пушкин в памятниках, к 200-летию со дня рождения» в редактируемом им культурологическом журнале «Альбатрос». Порассуждав об истории скульптурных изображений поэта и особенно подробно – о прославленном Опекушинском монументе в Москве, Баньято рассказал о новом «весьма удачном» памятнике Пушкину работы Георгия Франгуляна, установленном в Брюсселе в честь юбилея. А затем перешел к творению Юрия Орехова:
«Неужели ему обязательно потребовалось изображать бедного Пушкина не то сидящего, не то опирающегося о неправдоподобную скамейку-гибрид? – вопрошает Агостино Баньято. – А этот цилиндр, так враждебно отодвинутый, как символ отречения от собственной природы?… Пушкинские черты не отличались особой правильностью, это известно, – продолжает критик. – Он сам на полях рукописей набросал несколько “ужасных” автопортретов, с нарочито вытянутым носом и распухшими губами, как бы подчеркивая физическое наследство, полученное от Ибрагима Ганнибала, “арапа Петра Великого”, своего прадеда по материнской линии, абиссинского аманата, ставшего по воле царя российским офицером и дворянином. Но лицо, вылепленное Ореховым, не просто деформировано, оно плоско и невыразительно. Нет, право же, Пушкин и Рим заслуживали большего»