Однако забеременела она лишь весной. Тотчас началась подготовка к свадьбе — впрочем, в ряду многих других, как и повелось у студентов к концу пятого курса. Сергей, однако, женился с неохотой, что от невесты скрывал. Он уже отрезвел от любовного угара, обрел способность соображать и стал себя корить. Не то, чтобы он вообще был против брака, но своей женой представлял иную женщину: уравновешенную, тактичную, вдумчивую… Марина этому образу была полной противоположностью. Да, он бездумно пленился ею, захотел покорить, приручить — и добился своего. Дон Жуан хренов. Только испанский прототип поставил бы на этом точку и отправился на покорение других дам. Советский же интеллигент (а Сергей простодушно уже причислял себя и сокурсников к этой категории общества) не мог, конечно, обмануть доверие радующейся жизни девушки, будущей матери. И двинулся по пути, которым до него прошли тьмы, тьмы и тьмы: на Голгофу.
Впрочем, сначала все складывалось не страшно: он был искренне любим, жена готова была идти за ним в огонь, воду и на край света (в конкретном случае в уральскую глухомань), родился ангельски хорошенький сынишка, люди вокруг лучились доброжелательством. Но колокол его любви был уже надтреснут и фальшивил: как бы ласков он не был с Мариной, долго обманываться в его чувствах она не могла. Тем более что в постельных играх он утратил прежнюю пылкость, даже наработанная сексуальная техника не спасала. Бурный темперамент Марины не мог мириться с быстротечностью счастья, начались ссоры, слезы, жаркие примирения, бесконечные вопросы: «Ты меня любишь…» «Конечно, моя красавица». Остроту отношений сглаживали совместные хлопоты по взращиванию сынишки, перманентное благоустройство быта, дела производственные, геологические. И все-таки разлад углублялся, жена перестала жить только его интересами и обзавелась своими, на приоритете которых и стала настаивать, безжалостно руша его выстраивающуюся карьеру…
Погруженный в эти сладкие и печальные воспоминания Сергей Андреевич не заметил, как вышел на опушку рощи, обращенную к зданиям академических институтов. Он остановился. Залитые ясным светом послеобеденного октябрьского солнца разномастные домины из кирпича, бетонных панелей, стекла, алюминия и пластика выглядели безжизненно. Тому причиной был, конечно, выходной, но, как знал Сергей Андреевич, не только. Лабораторные и технологические корпуса были практически пусты и на неделе. До сих пор у М-ского филиала Академии наук не появилось денег на значительные эксперименты, изготовление новых приборов и установок. Научная деятельность, столь оживленная здесь в 60-80-е годы, ныне еле теплилась, став, как встарь, келейной. При символическом центральном финансировании институты, лаборатории и отделы занялись самостийными поисками субсидий от самых разных источников: ведомственных, местных, зарубежных… Того, что находили, едва хватало на разработку прикладных и мелкомасштабных тем при самой убогой зарплате. Со временем многие ученые осознали, что вполне могут рассчитывать на работу в западных научных центрах и поехали, поехали… Оставались в основном пожилые мастодонты и псевдоученая немочь. «Хотя нет, это перегиб, — передумал Карцев. — Уехало не так много и не всегда самые толковые. Скорее предприимчивые».