– Давеча я был здесь в толпе, я слушал, – проговорил Рощин сквозь зубы. – С этого балкона хлещут огненными бичами, и толпа слушает… О, как слушает!.. Я не понимаю теперь: кто чужой в этом городе – мы или они? (Он кивнул на балкон особняка.) Нас не хотят больше слушать… Мы бормочем слова, лишенные смысла… Когда я ехал сюда – я знал, что я – русский… Здесь я – чужой… Не понимаю, не понимаю…
Они пошли дальше по Каменноостровскому. Их обогнал человек в рваном пальто, в соломенной шляпе, – в одной руке он держал ведерко, в другой – пачку афиш…
– Я понимаю только одно, – глухо сказал Рощин и отвернулся, чтобы она не видела его исказившегося лица, – ослепительная живая точка в этом хаосе – это ваше сердце, Катя… Нам с вами разлучаться нельзя…
Катя тихо ответила:
– Я не смела этого вам сказать… Ну, где же нам расставаться, друг милый…
Они дошли до того места, где человек с ведерком только что налепил на стену белую небольшую афишу, и так как оба были взволнованы, то на мгновение остановились. При свете фонаря можно было прочесть на афишке: „Всем! Всем! Всем! Революция в опасности!..“
– Екатерина Дмитриевна, – проговорил Рощин, беря в руки ее худенькую руку и продолжая медленно идти по затихшему в сумерках широкому проспекту, в конце которого все еще не могла догореть вечерняя заря, – пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только – кроткое, нежное, любимое сердце ваше.
Сквозь раскрытые окна больших домов доносились веселые голоса, споры, звуки музыки. Сутулый человек с ведерком опять перегнал Катю и Рощина и, наклеивая афишку, обернулся. Из-под рваной соломенной шляпы на них взглянули пристальные, ненавистью горящие глаза».
Справедливости ради, в первом эмигрантском издании несколько абзацев звучали по-иному:
«– Вот змеиное-то гнездо где, – сказал Рощин, – ну, ну…
Это был особняк знаменитой балерины, где сейчас, выгнав хозяйку, засели большевики. Всю ночь здесь сыпали горохом пишущие машинки, а поутру, когда перед особняком собирались какие-то бойкие, оборванные личности и просто ротозеи-прохожие, – на балкон выходил глава партии и говорил толпе о великом пожаре, которым уже охвачен весь мир, доживающий последние дни. Он призывал к свержению, разрушению и равенству… У оборванных личностей загорались глаза, чесались руки…
– На будущей неделе мы это гнездо ликвидируем, – сказал Рощин».
Но теперь Толстой понимает, что это – только начало большой работы.
Частым гостем Толстых становится Горький. Весной 1922 года происходит встреча с Сергеем Есениным и Айседорой Дункан.