У нас в столовой, за чаем, Блок молчит, смотрит не по-своему, светло — и рассеянно.
— О чем вы думаете?
— Да вот… Как его теперь… Митьку… воспитывать?»
Но ребенок умер через несколько дней, то ли из-за того, что роды были затяжными («четверо суток длилась пытка» — пишет Л.Д.), то ли из-за примененного при родах хлороформа, то ли из-за неправильно наложенных щипцов. Гиппиус продолжает: «Блок подробно, прилежно рассказывал, объяснял, почему он не мог жить, должен был умереть. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленное».
Потом он написал стихи.
Мы уже знаем, что в начале XX века смерть ребенка в раннем возрасте ужасная обыденность и в ней даже пытались найти какую-то поэзию. Блок уже писал на эту тему совсем недавно — осенью 1905 года. Но тогда это абстрактный ребенок, горе абстрактной матери, маленькая виньетка, которая должна была растрогать чувствительных читателей:
В голубой далекой спаленке
Твой ребенок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил.
<…>
Словно что-то недосказано,
Что всегда звучит, всегда…
Нить какая-то развязана,
Сочетавшая года.
И прошла ты, сонно-белая,
Вдоль по комнатам одна.
Опустила, вся несмелая,
Теперь же это — его ребенок, усыновленный в его сердце, и с ним ушла в небытие целая жизнь, их жизнь втроем, с Любовью Дмитриевной и этим ребенком, так похожим на деда. Любовь Дмитриевна тоже слаба после родов, ее терзают угрызения совести, она уверена, что умрет. В минуты горя человек инстинктивно пытается найти утешение в привычных занятиях. Блок пишет стихи.
Я подавлю глухую злобу,
Тоску забвению предам.
Святому маленькому гробу
Молиться буду по ночам.
Но — быть коленопреклоненным,
Тебя благодарить, скорбя? —
Нет. Над младенцем, над блаженным
Скорбеть я буду без Тебя.
Когда-то Данте Алигьери начинал повествование о своей любви к Беатриче с таких слов: «В этом разделе книги моей памяти, до которого лишь немногое заслуживает быть прочитанным, находится рубрика, гласящая: „Incipit vita nova“»[27]. Блоки приехали в Италию за ощущением новой жизни и одновременно — прикосновения к вечности.
Идущая в ногу со временем Флоренция, город не только гениальных художников и скульпторов, но и гениальных банкиров, раздражает Блока. Он пишет матери: «Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи