Хобден бросился наутек. Он не знал, кого пристрелили, и знать не хотел. Он побежал. Когда он в последний раз бегал? В те времена, когда у него еще случалась необходимость срочно куда-то попасть, он брал такси. Так что вскоре он выдохся, а легкие готовы были разорваться, но он все бежал, и подошвы, будто две камбалы, шлепали по тротуару, и каждый шлепок их отзывался содроганием через все тело, вплоть до зубов. Свернул за угол, за другой и, хотя бог знает сколько прожил в лондонском подвздошье, почти сразу же заплутал. Обернуться назад он не смел. Не мог отличить звука своих шагов от воображаемого звука шагов возможного преследователя; две звуковые петли сплетались, как олимпийские кольца.
Наконец, в изнеможении, он притулился в дверном проеме какой-то лавки, где прятались обычные запахи города: грязь, прогорклый жир, окурки и неизменный, неизбывный душок не дотерпевшего до дому пьянчуги. И только тогда уверился, что его не преследуют. Вокруг не было ни души, только ночные лондонские призраки, что появляются в тот час, когда добропорядочные граждане давно спят в своих постелях, в тот час, когда открывается сезон на любого оказавшегося на улице.
– Огонька не будет, приятель?
Он сам удивился тому, с какой яростью у него вырвалось:
– Отвали нахер! Просто отвали, понял?
Что ни говори, но чокнутый полуночник всегда безошибочно определяет еще более чокнутого. Просивший огонька тут же испарился, а Хобден перевел дух, наполнив легкие коктейлем из тошнотворных запахов, и двинулся дальше.
Вернуться домой он сейчас не мог. А возможно, и никогда уже не сможет. Странно, но эта мысль его совсем не удручала. Не важно, куда идти, только не назад.
Однако, признаться, идти было особо-то и некуда. Каждому нужно место, где для него всегда открыта дверь. У Хобдена такого места не было. Все двери захлопнулись перед ним в день, когда его имя появилось в том списке; когда он впервые в жизни ужаснулся, увидев свою фамилию, набранную типографским шрифтом; когда из противоречивой публичной персоны он превратился в однозначного отщепенца; и все же, все же у него оставались еще одна-две щелки «для писем и газет», сквозь которые можно пошептать. Кое-кто оставался у него в долгу. Покуда бушевала буря, Хобден держал язык за зубами. Кое-кто решил, что он хранит молчание потому, что считает сохранение их репутации важнее сохранения своей. Никому и в голову не приходило, что, стань они жертвами того же остракизма, что и он, Хобден, все труды последних лет во имя их общего дела пошли бы насмарку.
Как ни пыталась либеральная элита выставить их дело в таком свете, оно не имело ничего общего с расизмом. Ничего общего с ненавистью или отвращением ко всему чуждому. Оно было исключительно делом свободы волеизъявления и становления национального самосознания. Делом неприятия тупиковой концепции мультикультурализма, которая вела в бездну…