– Главное, они провинциальны, вульгарны! – говорит Лена. – Лешка, ты не можешь себе представить, как бывает стыдно, когда тут наталкиваешься на наших!
– Мы тоже, если я правильно помню, были достаточно провинциальны.
– Ты, может, и был, но никак не я! – обижается Лена. – Я-то чем была провинциальна?
И вправду – как может быть провинциальна настоящая, подлинная красавица? Она, как андерсеновский мальчик, всегда на своем месте.
– Ты не представляешь, как Рудик от этой вульгарности страдает. Художественный бизнес у нас, – ты ведь ничего не знаешь, – они же глотку перережут! Я говорю в переносном смысле, конечно. А ведь Рудик интеллигент…
По просьбе Ленки он водил тогда Рудика по городу, переводил, заказывал для него в ресторане – и ненавидел ситуацию до такой степени, что маленькой плаксивой девочки почти не заметил.
Рудик в прежние времена был теоретиком, а потом открыл огромную галерею, торгующую большими сувенирными картинами. Он был авторитетен во многих областях. Говорил весомо и глупо. Даже и не всегда глупо, просто ожидалось что-то другое, когда по челу его прокатывались волны мыслей, и висячие усы, заведенные по моде восьмидесятых, вдумчиво шевелились, и Сезам его рта разверзался. «Хорошо бы сейчас покушать», – изрекал он. Глупые люди очень похожи между собой. Не надо знать много экземпляров, достаточно одного-двух.
Алексей от этого и бежал – от каменных этих авторитетов. Есть своя логика и справедливость в том, что слово «авторитет» теперь стало чисто воровским термином.
Катю этот Рудик называл отвратительным словом «доча».
А как Катя называет Рудика? Его вот назвала Алексеем. Думала ли Катя о нем когда-нибудь, думает ли сейчас? Ему мерещится, что он был долгие годы предметом непочтительных, вполне возможно что и скабрезных, шуточек между дочкой и ее друзьями. Папаша – он почему-то уверен, что именно так она его называет, – папаша был одним из мамочкиных обожателей…
Дочка, с которой не сказал он еще ни одного слова, сидит уже почти спиной к ним.
Одета она неотличимо от здешних европейских ребят или его студентов. Она выросла в уже незнакомой ему стране и пережила за свою недолгую жизнь столько всяческих поворотов, и переворотов, и исторических эпох. Его рядом не было, он знает о происходившем там только из бесконечных разговоров. Иногда ему кажется, что он и немногочисленные его друзья – не живые люди, а коллекция навеки оглянувшихся соляных столбов. Нельзя же оглядываться, сколько раз об этом говорилось! Когда они собираются, ему всегда кажется: они стоят в кружок, соляные столбы на закате, Стоунхендж, друидская часовня воспоминаний… Занимаются бессмысленной критикой покинутого ими ада, от которого не могут глаз отвести. И именно те, кто энергичнее всех ругает оставленные ими Содом и Гоморру, именно они ругают с такой доскональностью и детальностью, с таким знанием дела и цепкостью воспоминаний, что остается только удивляться – как же у них хватает времени на теперешнюю-то жизнь? И не собираются ли они перелезть через колючую проволоку зоны и колотить в дверь камеры, чтоб обратно впустили? От этих разговоров у него всегда оставалось некое подобие умственной изжоги, и поэтому он продолжал, как всегда и везде, сидеть в комнате, резать свои ненужные гравюры… Вполне простительно быть законченным эгоистом, если живешь на необитаемом острове. Вот как ты на острове очутился – другой вопрос. Отчего произошло кораблекрушение?