Они постоянно ссорились из-за ерунды. Ссоры их были какие-то ленивые, выматывающие душу. Мусорные склоки, сор в мозгах. Хвалились болезнями: у меня голова болит, я смертельно устал, чего вам от меня надо, мне хватает неприятностей, вы все моей смерти хотите!
Болезнями они друг от друга защищались. Пытались добиться уважения если не к себе, то к своим немощам, чтоб хоть в больничку спрятаться в этом семейном лагере.
Отец семейства, папа О., был постоянно хмур на идейной почве. Производил подавляющее впечатление своей забитостью, кичился обделенностью. Такой национальный тип мстительной жертвы.
Приходя в гости – чаще к родственникам, личных друзей у них было мало, – он уже в дверях, разматывая шарф, говорил угрожающе:
– Ну что ж, спасибо. Это же надо, не забыли и меня позвать.
Люди переставали улыбаться. Думали: ну хорошо, у него была тяжелая жизнь. Так что нам теперь всем – повеситься?
Ел он в гостях много и быстро, но неодобрительно, как будто злился на еду, и хотел ей отомстить, и поскорее ее, беззащитную, уничтожить.
Если к нему обращались с вопросами, отвечал: нет, ничего не происходит. День за днем уходит жизнь, непонятно зачем, – и прочие малоприятные вещи. Трудно тут было поспорить. Но на самом деле о полной, вроде бы и ежу понятной тщете своего существования он не догадывался. Папа О. считал себя подлинным интеллигентом. Простую ежедневную жизнь он презирал и гордился своей эрудицией по части чужих впечатлений и чужих толкований. Любимыми писателями папы были Диккенс и Достоевский, он мог даже уронить слезу, читая про страдания бедных малюток и крошек, хотя в реальной жизни детский рев его сильно раздражал.
Судьбы были у героев романов, а у него самого, его жены и детей могли быть только неприятности и неурядицы.
И мама О. тоже была интеллигентка, конечно. Она все время жаловалась. Так было интеллигентнее, и, кроме того, она боялась сглаза. Но в глубине души маме казалось, что она многого добилась – муж, квартира, дети. Какая-нибудь простодушная родственница могла с ней согласиться по глупости: да, ушла твоя молодость псу под хвост, а теперешняя жизнь, сама вот говоришь… – на такое непрошеное согласие мама О. смертельно обижалась и уж так в ответ родственницу жалела, такое глубокое, всеми фибрами души, сочувствие ей высказывала, что человек пугался: «Неужели я так плохо выгляжу? Или слухи какие-то обо мне ходят?»
Она никогда никого не осуждала, но умела предоставить материал и, скромно потупившись, выслушать чужое осуждение: «Ну этого я не говорила, это ты говоришь…» Если в ее поле зрения попадали слоны, она скромненько так, тактичненько переводила разговор на мух и считала своим долгом поставить все из ряда вон выходящее обратно в ряд, привести мир в порядок. Все скукоживалось от скуки, превращалось в шелуху. И мама О. удовлетворенно вздыхала. Так текли ее разговоры, как вешние воды. Как городские вешние воды, когда снег тает и мутные потоки несут прошлогодние окурки и мусор, и струятся, и пузырятся.