А дочкин жених, который ушел к сослуживице, он вообще считал, что и эмоций нет, что эмоции – бабьи бредни вроде привидений. Бабы все истерички, а у настоящего мужика психики не должно быть. Если у мужика психика, то ему в дурдом пора.
Двоюродная сестра вначале рекомендовала Марину, но потом разочаровалась и говорила, что Марина – фиговый психоаналитик и гипнотизер тоже так себе. Особенно ее злило, что Марина специализируется по посттравматическому стрессу.
Кузина считала, что никакого посттравматического стресса в этой стране быть не может, потому что одна травма сменить другую спешит, дав на передышку полчаса. На посттравматическое и времени не остается.
– Пост, пост, какой пост? У нас все в обратном порядке: у нас травма на почве поста. В смысле от голодухи. Если взять наших родителей, у них бывал и настоящий голод. А у нас плохое снабжение, авитаминоз, недокорм. Дефицит с фруктами, временные перебои с яйцами. Теперь вот до диет дожили, большой прогресс. А у меня как раз наоборот, у меня от поста осталась травма: жрать все время хочу. И выпить. Кстати, Марина гипнотизирует от веса.
Дочка О. считала эту кузину злоязычным, несправедливым и малоинтеллигентным человеком и очень хотела загипнотизироваться у Марины от веса и от нелюбви к себе, но на это просто денег не хватало.
Она даже постеснялась рассказать Марине, что прожила с родителями до тридцати семи лет.
И все эти годы время жужжало как комар. Время было как непрекращающийся звон в ухе. И привкус горечи во всем; не возвышенной горести, а желчи, от которой мир кажется не сумрачным, а пожелтевшим, не трагическим, а отталкивающим, покрытым пылью и копотью.
О смерти они не думали никогда. Смерть казалась чересчур серьезным для них событием. Другое дело болезни: поиски блата для устройства в больницу, хлопоты, дрязги, покупка подкладного судна – это был понятный масштаб. Но смерть? Смерть, она вечная, без мелочей и суеты. И для семейства О. такая же вечная, как для начальников, знаменитостей, как для Чингисхана какого-нибудь. Или Льва Толстого, например.
Когда умер папа, мама тотчас же кинулась превращать вечность в мелкие дрязги и хлопоты: закупка кладбищенской территории, договоры с каменотесами, злобные дискуссии о сравнительных достоинствах гранита и мрамора.
Старшей дочери мама запретила показываться на похоронах, а младшей велела передать сестре: «Это ты папу убила, сократила ему жизнь. Можешь заплатить за мраморное надгробие, но не надейся этим откупиться от чувства вины».
Когда и мама умерла, надо было дополнительную надпись высекать, но к тому времени олигарх уже смотался не то в Лондон, не то на Канары и бросил сестру с детьми без средств к существованию. И она травилась снотворным, едва откачали. На дочку О. свалилась вся ответственность за племянников. В том же году она, уже немолодая, сделала аборт от бывшего жениха. В роддоме аборты были на третьем этаже, а роды на втором; и все мамаши со второго этажа презирали шлюх с третьего, хотя и сами там могли оказаться через несколько месяцев.