Все дети лгут. Все взрослые тоже лгут. Здорово, когда получается обойтись без вранья, потому что тогда больше шансов на нормальный диалог и настоящую близость. Но все мы врем, и не нужно обращаться с детьми, как со страшными грешниками, если они тоже так делают.
В конце концов, сообщения, которые получают от нас дети по поводу лжи и ее приемлемости в нашей культуре, неоднозначны. Мы требуем от них не врать, но в то же время третий год подряд просим сделать вид, что они благодарны бабушке за уродливый шарф, который она связала им на Рождество. Если хорошенько подумать, детям предстоит усвоить сложный урок по поводу ситуаций, в которых уместна ложь.
Дети постоянно становятся свидетелями лжи своих родителей. Они могут услышать, как вы просите мужа передать коллегам, что вы не можете прийти на корпоративную вечеринку, хотя на самом деле просто не хотите. У ваших детей нет ни одной причины верить, что вы никогда им не соврете, если они наблюдали, как вы убеждали людей в том, что не было правдой.
Если подумать, маленькому ребенку врать довольно сложно. Для начала ему придется придумать параллельную реальность и сказать: «Случилось это». Затем нужно как-то согласовать ее в уме с тем, что на самом деле произошло. Следует лавировать между первым и вторым, чтобы не запутаться, а еще – и это самое сложное – держать в голове то, что думаете и знаете вы.
Малыш может прибегать к обману, вроде кормления собаки едой, которую он сам есть не хочет. Но врать так, как я описала выше, дети начинают не раньше четырех лет. Тогда им кажется, что они обрели новую суперсилу. «Ух ты, я могу навыдумывать, и люди мне поверят! Да это же потрясающе!»
Достаточно часто дети врут, потому что взрослые не могут спокойно и без оценок принять правду. Одни лгут, чтобы выпутаться из неприятностей, другие просто фантазируют или обманывают, чтобы угодить взрослым или оказать другим услугу.
Бывает, что дети врут, чтобы сообщить эмоциональную правду. Когда их спрашивают, что случилось, а они не знают, как объяснить, они придумывают рассказ, соответствующий их чувствам.
Как-то в детском саду, когда Фло было три года, она вела себя необычно тихо. Воспитательница спросила ее, не случилось ли чего плохого. Она ответила: «Моя золотая рыбка умерла». Когда я ее забирала, воспитательница рассказала мне об их разговоре. Я сказала: «Э-э-э… Но мы не держим рыбок».
Размышляя об этом, я поняла, что она в некоторой степени говорила правду. Моя любимая тетя умерла, и, естественно, я горевала. Фло видела, что я плачу; возможно, я не проявляла должного интереса к делам, которыми она была поглощена; может, я не всегда отвечала, когда она говорила со мной. В общем, хотя физически я присутствовала рядом, я не была вместе с ней. Наверное, она скучала по той мне, какой я была обычно, и приравняла это к одной золотой рыбке? Или, что более вероятно, она могла понять и справиться со смертью рыбки, поэтому неподъемную, ужасную тяжесть моей утраты просто необходимо было уменьшить до размера золотой рыбки, чтобы малышка могла ее пережить.