– Почему ты так говоришь?
Я зарываюсь руками в траву и пропускаю травинки между пальцев.
– Эйми, я все время боюсь.
Она какое-то время молчит.
– Боишься чего?
Я вздыхаю. На этот вопрос можно дать столько ответов.
– Что, если Верховный Совет прознает, что, уча меня, матушка нарушила закон? Это погубило бы ее доброе имя. – Я прикусываю губу. – А может, они захотят наказать меня саму.
– Все будет хорошо, – отвечает Эйми. – Они никак не смогут это узнать, если ты сама им не скажешь.
Я пристально смотрю на нее:
– О нет, смогут.
– Саския! – У моей подруги ошеломленный вид. – Я бы никогда тебя не выдала.
Я закатываю глаза и игриво дергаю ее за темную блестящую косу:
– Я говорю не о тебе. Меня может выдать моя метка мастерства.
Но тут до меня доходит еще кое-что, и мне становится не по себе. Эйми не единственная, кому известно, что я пользовалась магией, которая не была со мной сопряжена. И мои пальцы судорожно стискивают пучок травы.
– Никто не станет осматривать тебя в поисках непредусмотренных меток, – врывается в мои размышления голос Эйми. Она права. Метки считаются чем-то глубоко личным, и спрашивать о них не принято.
У меня вырывается вздох облегчения:
– Я опасалась, что о метке меня может спросить мой Наставник, чтобы оценить мои успехи.
Лицо Эйми мрачнеет.
– А, ну да.
– Оскар спрашивал тебя о твоей метке мастерства?
Она берет меня за руку:
– Спрашивал, но не сразу. – Она сжимает мои пальцы. – Не беспокойся – к тому времени, когда кто-то спросит тебя об этом, ты уже будешь достаточно долго сопряжена с магией гадания на костях, так что ни у кого не возникнет подозрений. Просто никому не показывай ее до тех пор.
Как хорошо, что погода переменилась. Не будет ничего необычного в том, что я до самой весны буду носить длинные рукава, а к тому времени мою метку мастерства уже никто не сможет вменить мне в вину.
– Брэм тоже знает правду, – тихо бормочу я.
Эйми потрясенно открывает рот:
– О твоей метке мастерства?
– Нет, но ему известно, что я пользовалась магией, которая не была со мной сопряжена. Весной после того, как погибла матушка, я погадала при нем на костях. Тогда я была сама не своя и плохо соображала, что делаю.
На лице Эйми впервые отражается такое же смятение, какое сейчас обуревает меня саму.
– А он может им сказать? – спрашивает она.
– Не знаю. Мне хочется думать, что он ничего не скажет, но в этой реальности он другой человек. Его Наставником был Лэтам.
Эйми кусает ноготь своего большого пальца:
– Это плохо. Но он же не знал, на что способен Лэтам, не так ли?
– Я понятия не имею, что он знал, а чего не знал, – отвечаю я. – И совершенно не представляю, кому я могу доверять, а кому нет.