— Новокрещин Иван.
— Я. Боже ты мой! Вот она, смерть-то наша. Прощайте, ребята, не поминайте лихом, может, моих увидите…
— Якимов Андрон.
— Все, концы нам, Ванюша, братишка. — Братья обнялись.
— Якимов Иван.
— Ну вот, и до меня дошло. Сейчас! Дайте хоть обуться-то, — Иван торопливо начал натягивать чулки, ичиги, пошарил руками вокруг себя на полу: — Где подвязка-то?
— Живо ты там, ну!
— Сейчас, сейчас.
— Каргин Василий!
— Я Каргин.
— Выходи быстро.
— Не торопи, сволочь, гад ползучий! — Каргин, боевой статный казак, кавалер трех георгиевских крестов, поднялся с полу, не торопясь стал надевать шинель. Руки его дрожали, застегивая крючки, а голос звенел, усиленный злобой: — Ночь-то долга, успеете, может, захлебнетесь кровью нашей, палачи. Ничего-о, подойдет и ваш черед…
— Ты еще говорить! А ну, взять его!
Двое дюжих дружинников схватили Василия за руки, потащили, а он, напрягая голос, продолжал костерить карателей:
— Палачи-и, растакую вашу мать…
И уже оттуда, со двора, донесся его гневный крик:
— Люди, посельщики! Убивать нас ведут, расстреливать…
Звонкий голос его смолк, оборвался внезапно, а сам Василий упал, оглушенный ударом приклада.
Двенадцать человек увели в эту ночь из школы, и спустя полчаса к югу от села, за кладбищем, бухнул выстрел, второй, зачастила сплошная ружейная стрельба, короткую очередь выстукал пулемет. Ненадолго смолкло, и, как удар грома, гулкий залп, второй, третий.
И снова тишина, жуткая, зловещая, лишь собаки на окраине, ближе к кладбищу, заливались лаем да слышался дробный топот многих ног — это каратели строем возвращались в поселок.
Утром в школу доставили еще двоих бывших повстанцев. Все эти дни они находились на заимке, на пашне, но и там нашли их каратели, арестовали. От них-то и узнали посельщики, что уведенных вчера ночью из школы расстреляли на кладбище, а двоим из них, Ваулину и Новокрещину, удалось бежать из-под расстрела и скрыться. Это сообщение на миг оживило узников, послышались взволнованные, почти радостные возгласы:
— Сбежали? Каково, брат!
— Молодцы, дай им бог удачи!
Но это длилось одно лишь мгновение, уж слишком зловещим было сообщение о гибели товарищей. Подавленные, стояли они в угрюмом молчании, окружив вновь прибывших, а те рассказывали, что в Онон-Борзе то же самое творится. Аресты, казни каждый день. Вчера утром Владимира Машукова и еще троих расстреляли.
— Ка-ак, Машукова? Не может быть.
— Наврали небось?
— Ведь Машуков-то против был того, чтобы сдаваться белым.
— Он и был против, с отрядом своим в лесу находился, а как услыхал про аресты да про расстрелы эти, и хотел выручить своих, ослободить. Ночью сам пошел в разведку, да и засыпался, попал прямо в лапы волкам.