— Да кто их знает, — Мишка говорил нехотя, глядя куда-то в сторону. — По правде-то сказать, я мало с кем из них и встречаюсь. До разговоров тут, приедешь на шести-то из лесу, так рад, что до дому добрался. А назавтра опять то же самое, ишо черти в кулачки не бьются, а мы уже в лесу тюкаем. Шесть возов вдвоем нарубить топорами — не кот начхал! И так каждый день, как заведенные часы.
— Чего же самому-то тебе ездить? Нанять второго работника, и пусть они чертомелят, твое дело хозяйское.
— Совесть не дозволяет, не свышен я сидеть дома без дела.
— Значит, ни с кем и не разговаривал?
— Приходилось, конешно, спаришься с кем-нибудь, когда в лес едешь, ну и пока в хребет идешь пешком за санями, разговоришься, что и как. А что касаемо власти нонешней, так на языке-то у всех одно — нас не шевелят покедова, и ладно, худой мир, а все лучше хорошей драки. Война-то всем осточертела.
— Значит, насчет того, чтобы восставать, у вас тут и разговору не было?
— Да вроде бы так.
— А сам-то ты как думаешь?
— Ничего я не думаю, что мне, больше других надо?
— Та-ак… — Федоров примял об нары недокуренную самокрутку, смерил Мишку презрительно-насмешливым взглядом: — Молодец, нечего сказать. Оно конешно, до войны ли теперь — разбогател, в люди вышел, жена-раскрасавица, чего еще надо? Живи да радуйся.
Кровь бросилась Мишке в голову, живо вспомнилась ему мать, сиротство, нужда в отчем доме, горькое житье в чужих людях, и лицо его зарделось жгучей краской стыда.
«Что же это я, неужто перекрасился, отстал от своих?» — терзался он мысленно, а Федоров, не замечая этого, продолжал язвительным тоном:
— На кой черт революция тебе при такой жизни! Пусть уж беднота за нее ратует, а твоя дорожка теперь прямо в дружину к Семенову.
— Чего ты мелешь! — вскипел задетый за живое Мишка, упираясь в Абрама негодующим взглядом. — Совсем уж в контру зачислил! И бабой выкорил, и богатством тестевым, а мне от него радости, как цыгану от библии: дома надсажался в работниках и тут один черт. А насчет жены, так это и вовсе тебя не касаемо.
— Да я к слову, чудак, — уже мягче сказал Федоров. — Насчет идейности твоей усомнился, это верно.
— Чего в ней сомневаться, какой был, такой и есть. Это ты меня в семеновцы определил, а я ишо совесть-то не потерял, вольножелающим был в Красной гвардии и теперь, ежели придется, не спятюсь.
— Ну хорошо, верю, не серчай. Расскажи-ка, что же это такое, в прошлом году станица ваша поголовно поднялась на Семенова за советскую власть, а теперь казаки ваши вроде на попятную пошли, так я понимаю?
— Почти что так. Казачки наши, известное дело, пока на фронте были, за большевиков горой стояли, а как до дому дорвались — и забыли про все. В хозяйство влипли, а тут старики зудят, большевиков проклинают, а осенесь двое офицеров приезжали — подъесаул Миронов и сотник Пантелеев, этого я дюже знаю хорошо, нашего Первого Читинского полка, стервуга, оборони бог, контра заядлая. Вот они тут и напустили туману и вольную дружину сорганизовали из стариков.