Прячу бумаги за пазуху и иду дальше. Теперь во мне клокочет гнев, и я чувствую прилив сил. О нет, теперь меня не сломить. Не тогда, когда мне известна вся грязная правда.
Еще одна лестница, совсем как та, которая привела меня на второй этаж. Выходит, эта ведет на первый. Здесь еще светлее, лампы совсем не мигают, светят ровно и ярко, чуть слышно гудит электричество — трансформатор где-то поблизости. Я будто бабочка на абажуре — видна и беззащитна. Будь здесь темно, я чувствовала бы себя увереннее.
Я вижу, где кончается коридор, — там еще одна дверь. Мысленно представляю себе план первого этажа и понимаю — туда-то мне и надо. И как можно скорей.
Чем ближе я к цели, тем отчетливей доносятся до меня звуки музыки. Он оставил пластинку играть, а сам ушел посмотреть на изломанных Марию и Клару. Я различаю знакомые аккорды — Шуберт, баллада «Лесной царь». Баритон поет на языке Гете, который я знаю хорошо, как и перевод.
Фортепианные аккорды будто галопирующий конь, будто колотящееся сердце, полное страха. В балладе ребенок болен и напуган, ему видятся ужасные вещи, но отец не верит ни единому его слову. И Лесной царь все настойчивее соблазняет ребенка уйти в мир фантазий.
Вот я у двери. Она закрыта, но, судя по звукам, в кабинете пана Лозинского пусто.
Голос Лесного царя преображается. В нем уже нет ни капли нежности, только голод.
Толкаю дверцу, но она оказывается гораздо тяжелей предыдущих. Из дубовых досок, на тугих пружинах — дверь едва-едва открывается внутрь. Видимо, дверью я задела граммофон, отчего пластинку заедает.
«Неволей иль волей… неволей иль волей… неволей иль волей».
В другой ситуации я бы поправила иглу, чтобы услышать конец фразы — «а будешь ты мой», — но сейчас мне не до этого. Я вижу стол доктора, заваленный бумагами. Где-то среди них должно быть доказательство. Сколько у меня времени? Пятнадцать минут, десять?
Я начинаю быстро листать документы. Перекладываю их неряшливыми стопками, выдвигаю ящики один за другим. Да бумаг здесь море! Но ни по одной нельзя сказать, что она изобличает доктора в его преступлении. Я почти отчаиваюсь, пока в нижнем ящике письменного стола не натыкаюсь на тетрадь в красной обложке. Дневник Касеньки Монюшко.
«Неволей иль волей…»
«Прошу вас, не читайте, пожалуйста».
Доктор выкрал его из дортуара, когда у меня был приступ. Испугался, что я прочитаю его до конца и все пойму.
Вот, значит, почему я — «образец № 2». Бедная моя Кася, она была первой.
Что здесь еще? Я должна добыть настоящее доказательство, после которого Виктор Лозинский не сможет ни отвертеться, ни подставить меня под удар. Но рядом с дневником только пачка писем, какие-то записи и толстый научный журнал «Башня» за прошлый год. Руки дрожат и почти не слушаются, когда я открываю журнал по закладке из яркой тесьмы и вижу подчеркнутые строки.