Когда мы вернулись домой, на дворе стояла глубокая ночь. Тетя ждала нас, приготовив пхатчжуг[73]. Ярко-красный густоватый пхатчжуг был совершенно не к месту, я почувствовала, как меня охватывает гнев. Аппетит пропал. Члены семьи, вернувшись из эвакуации, жили словно тени, почти не ощущая чувства голода. А в такой день тем более не хотелось есть. Тетя, увидев наше отвращение к пхатчжугу, словно в оправдание сказала, что с давних времен во время траура ели эту кашу. Возможно, она догадалась, что мы не станем есть, боясь, что это оскорбит память брата. Поздней ночью, уходя домой, тетя, все еще сожалея о пхатчжуге, сказала, что к утру каша скорее всего прокиснет, тогда ее придется выбросить…
— Нельзя допустить, чтобы пришлось выбрасывать еду, — сказала мать, словно в бреду, и махнула рукой, чтобы принесли пхатчжуг.
Не прошло и дня, как умер любимый член семьи, а мы, позабыв о нем, расселись вокруг матери и, боясь лишь, что остынет пхатчжуг, начали с жадностью есть.
1
До самой зимы я мучилась от сознания вины перед братом. Мне не давало покоя, что мы похоронили его в день смерти. Все это время мне снился один и тот же сон, как будто брат, закопанный в могилу, не умер. Он оживал, и я видела его страшное лицо, тронутое разложением. Земля на могиле, оттого что он корчился от боли, со страшным хрустом покрывалась трещинами. Я просыпалась вся в холодном поту. Это было словно плата за преступление, я ведь не пролила тогда ни единой слезы.
Кроме этих кошмаров, ничто не нарушало размеренного хода жалкой жизни нашей семьи. Никто не зарабатывал денег, никто не беспокоился о том, что мы будем есть сегодня, а что будет на столе завтра, но это не мешало нам жить. Никого не интересовало, откуда берется еда или что думают другие, хотя все мы жили под одной крышей. До того как нагрянули холода, мы все спали в разных комнатах, но с первыми заморозками нам пришлось переехать в комнату напротив той, где умер брат. Она была больше, чем комната, примыкающая к кухне, и в ней меньше всего сквозило. В результате установилось молчаливое соглашение не ругаться и соблюдать правила, связанные с трауром по умершему брату. Эта договоренность, словно невидимая заботливая рука, оберегала наш нехитрый жизненный уклад. Но мне было очень трудно жить среди людей, недолюбливающих друг друга.
До того как все собрались в одной комната, я не чувствовала к оставшимся членам семьи не то что привязанности, я не испытывала даже интереса, потому что, пока я спала одна, я никак не была с ними связана. Разумеется, мое равнодушие не распространялось на племянников. Я и часу не могла быть одна и проводила с детьми целый день, боясь встретиться с кем-то из взрослых взглядом, потому что стоило мне посмотреть в глаза матери или олькхе, как к горлу подступала тошнота. Но я никогда не думала, что ненавижу их. Мать и олькхе, молча переживавшие смерть брата и украдкой глотавшие слезы, вызывали скорее отвращение, чем ненависть. Возможно, ко мне они питали те же чувства.