. В нем остался даже стоявший на мангале котел с жиром, внутри и снаружи которого были видны следы высохшего теста. Масло, находившееся внутри чугунного котла, вытопилось до густого молочного цвета. Олькхе нашла полбанки масла из Штатов, похожего на куски застывшего жира. Она решила забрать банку вместе с маслом из котла. Несмотря на то что мы нашли продукты, а во время их упаковки то и дело касались друг друга, мы не переговаривались. Мы лишь слышали прерывистое дыхание друг друга и необычно быстро двигались в поисках еды.
То, что мы нашли американское масло, для нас было огромной удачей. Вкус кимчхи-цигэ, потушенного в большом количестве масла, был неописуемо нежным. Можно было почувствовать приятное ощущение тяжести в животе, сытость до легкой тошноты, какая бывает, когда вдоволь наешься мяса. Учитывая, что наша семья давно не ела масла, находка была вдвойне полезна.
К чему же привела наша первая вылазка? Во-первых, олькхе перестала переживать из-за еды и начала досыта кормить всех членов семьи, во-вторых, почти каждую ночь мы с ней стали выходить на «борьбу за выживание». Что касается матери, то она молчала, то ли предпочитая не обращать на это внимания, то ли действительно ничего не подозревая о наших походах. Она ни словом не обмолвилась о нашем рационе, внезапно ставшем столь обильным, учитывая времена, даже роскошным.
Что-что, а в деле притворяться безразличной она была мастерицей. Когда я сообщала ей, что благодаря ее «лекарству» свинка братишки Чжонхи полностью прошла, я немного переживала, что она начнет хвастаться. Но она быстро развеяла мои опасения, равнодушно сказав, что раз настало ему время вылечиться, естественно, он вылечился.
Я знала, что с ее стороны это не было ложной скромностью. Она уже выкинула из головы мысли о братишке Чжонхи, которого ни разу в жизни не видела. «Все болезни вылечиваются только тогда, когда приходит их время. Человек ничего не может сделать», — сказала она со вздохом сожаления. Мать чувствовала вину перед сыном. Ее мучило, что она ничего не могла сделать для него. Ей оставалось только страстно молиться, чтобы его вылечило время.
А мне все же было грустно и досадно, что мать решительно ничего не говорила о том, что ее невестка и дочь каждую ночь покрывают свои имена позором. Мне было трудно это терпеть. Однажды я даже подумала: «А не собралась ли мать выйти чистой из этого черного дела, делая вид, что и не подозревает о происходящем?»
Шло время, а мы никак не могли понять, улучшается или ухудшается состояние брата. Мы даже не знали, когда заживет его нога. Спутанный марлевый бинт все так же бесконечно долго погружался в кровоточащую рану, а по ночам брат не мог уснуть без снотворного. Конечно, на самом деле мы давали ему не снотворное. Брат почему-то упорно называл так болеутоляющее. Нам вслед за ним тоже хотелось думать, что таблетки, которые он принимал, всего лишь снотворное. Несмотря на то что днем он ни разу не жаловался на боль, ночью он всегда требовал лекарство. Когда он спал, его лицо было белее листа бумаги. Бескровное и сморщенное, оно настолько не походило на лицо живого человека, что мне всегда хотелось проверить его пульс. О матери и говорить было нечего. Я знала, что она даже по ночам, делая вид, что поправляет его одеяло, следила за его дыханием.