Вся наша семья спала в одной комнате. Это было сделано не только потому, что одну комнату было намного проще протопить, но и из чувства единения: что бы ни случилось, мы должны пережить это вместе. Брат лежал на арятмоге[20], за ним — мать, потом олькхе с двумя малышами по бокам и наконец, на витмоге[21], спала я.
Мать с братом нашли общий язык, когда он рассказывал о планах на будущее. С каждым днем брат говорил все больше и больше. Он всегда начинал с одного и того же: «Когда жизнь станет лучше…» Конечно, он имел в виду мир, который установится после того, как национальная армия снова освободит Сеул.
Тогда уже закончились наши разъяснительные беседы о том, что нам ни в коем случае нельзя говорить, что мы оставались в Сеуле, и что мы должны будем притворяться, будто вернулись из эвакуации. Что касается брата, то он смирился с суровой и постыдной правдой жизни. После того разговора он словно стал другим человеком. Только и делал, что твердил: «Я хочу просто пожить». Он говорил: «Неважно, что было раньше, как жили другие, это меня не касается, я буду жить, думая лишь о своей семье».
Честно говоря, мне было трудно смотреть на размечтавшегося брата, утверждавшего, что он всеми правдами и неправдами заработает денег и будет счастливо жить со своей семьей. Он говорил, что хочет, работая днем и ночью, заработав кучу денег, жить как премьер-министр. Но я не понимала, как об этом может говорить мой брат, всегда бывший противником такой жизни. Мне хотелось заткнуть уши. Для меня его слова были предательством. Брат с детства был для меня примером честности, справедливости и благородства. И вот теперь он, собираясь стать жирной свиньей, усердно готовил для этого себя и семью. Чем больше он болтал, тем больше менялось выражение его лица. Оно превращалось в безвольное и отвратительное. Идеологическая линия фронта, которую перешел брат, с самого начала была для меня за пределами понимания, но теперь, когда я видела, как изменился брат, меня бросало в дрожь из-за осознания ее безжалостной и коварной разрушительной силы. Она не была примитивной линией, которую, когда заблагорассудится, мог пересечь такой ничтожный идеалист, как мой брат. «Как может так сильно измениться человек? — думала я. — Даже если бы он вернулся с обезображенным лицом, и тогда, наверно, было бы легче его узнать».
В тот медленно тянущийся день брат мечтал о том, чтобы никогда больше не видеть сны, а рядом сидела и согласно поддакивала довольная мать. Кивая головой, слушая планы тридцатилетнего сына, она выглядела так, будто с гордостью и умилением слушала лепет трехлетнего ребенка.